— Меня удивляет только одно: почему вы, педагог, завуч, хотите уйти от жизни? Жизнь есть жизнь, и как бы вы ее ни приспосабливали к своим теориям, она останется такой, какая есть. Мачеха Стеши Листковой не разрушит дружбу Стеши и Саши, она только научит свою падчерицу лгать и притворяться.

— Вас не переспорить! За пятьдесят лет жизни я не встречала такого спорщика! — раздраженно сказала Алевтина Илларионовна. (Александр Александрович знал, что ей не пятьдесят, а сорок лет и она прибавляет возраст со зла.) — Простите меня, вы в силу своего недуга отстаете от жизни, естественно, не можете быть полноценным педагогом…

— Я давно понял вас, Алевтина Илларионовна, — перебил ее Александр Александрович, — вы вынуждаете меня уйти из школы. Я устал от ваших бесконечных выпадов. Ищите другого учителя! — И он стремительно вышел из комнаты.

СВИДАНИЕ

Всю жизнь Прасковья Семеновна вставала с рассветом. Желание понежиться в постели не было ей знакомо. На работу она уходила рано, успевая подоить корову, прибрать в доме, приготовить немудреный обед.

Чистоту двора поддерживал Саша, и мать требовала, чтобы поленницы березовых дров стояли в строгом порядке, чтобы всегда на месте, под навесом, были ведра, кадки и другие необходимые вещи. Летом, весной и осенью Саша ежедневно подметал двор, а зимой расчищал его от снега.

Было еще одно занятие у Саши, которое он любил страстно. На вышке дома жили два лесных голубя. Он принес голубят из тайги прошлым летом. Голубиное гнездо он выследил еще тогда, когда лежали в нем яички. В гнезде росли птенцы. Птенцы подросли, и Саша взял из гнезда двух голубят. Теперь они были взрослыми и совсем ручными.

Утром в воскресный день он прибрал двор и забрался на чердак к голубям. Покормил их, выпустил полетать. Стоя на лестнице, Саша следил, как в безоблачном небе они летели рядом все выше и выше.

Неожиданно он услышал громкий разговор. Слова доносились снизу, от ворот. На улице у ворот какая-то женщина в клетчатом полушалке на голове что-то быстро рассказывала, плакала и причитала. С ней стояла Сашина мать.

— Вчерась, милая, и отправили… — слезливо говорила женщина.

Саша узнал Пелагею Дмитриевну Ласкину и почти кубарем скатился с лестницы. Он выбежал за ворота и, забыв поздороваться, спросил:

— Что с Колей?

Пелагея Дмитриевна заплакала навзрыд, размазывая слезы рукавом стеганки.

Из ее бессвязных слов Саша понял, что Коля не захотел ни возвращаться в школу, ни идти работать на завод, и вот вчера по ходатайству школы и районного отдела народного образования Колю увезли в детскую колонию недалеко от села.

— Так вот и увезли!.. — рыдала Пелагея Дмитриевна.

В тот же день Александр Александрович попросил начальника колонии разрешить секретарю комсомольской организации школы Саше Коновалову повидать Колю Ласкина.

Свидание состоялось в кабинете начальника. Коля торопливо вошел, старательно закрыл дверь и, к величайшему изумлению, вместо начальника увидел Сашу. Он стоял у окна. Кроме него, в кабинете никого не было.

Саша шагнул навстречу Коле, протянул руку, но тот отшатнулся, опустил голову, исподлобья, неприязненно взглянул на школьного товарища.

Оба заметно волновались. Неловкое молчание нарушил Саша:

— Ты не думай, Пипин Короткий, что отношение ребят к тебе стало хуже. Ну, оступился, исправишься, со многими случается… Не каждый сразу на верный путь встает…

— Ты зачем пришел? Сострадание мне высказывать?! — хриплым голосом спросил Ласкин, поднимая голову. Он покраснел, зло сощурил глаза, губы его дрожали.

— Да, я жалею тебя. Очень жалею. И все ребята жалеют. Ты у нас лучший футболист да и так ничего плохого не делал ребятам… Разве плохо жалеть товарища?

— Не надо мне вашей жалости!.. — еще более озлобленно сказал Коля. — Ты зачем пришел? И без тебя тошно!

— Ну и хорошо, что тошно, — спокойно сказал Саша, не двигаясь с места и не пугаясь угрожающих жестов Пипина Короткого. — Коли душа не на месте, значит, будешь искать лучшей доли. — Саша замолчал и со словами: «На вот, возьми!» — протянул Коле сверток.

— Что это? — немного мягче спросил тот.

— Сладкого принес.

— Ты бы лучше махорки…

— В следующий раз, — поспешно согласился Саша. — . Ну, мне пора. На прощание еще вот что хочу сказать тебе. Жизнь у нас у всех впереди. Еще всего достигнуть можно. Ты не вздумай считать, что твоя песенка спета. Это будет хуже всего.

— Но, но, учитель нашелся! Не нуждаюсь!.. — запротестовал Ласкин, но в тоне его голоса уже не было зла, скорее — досада.

— Ну, прощай! — Саша протянул руку.

Коля помедлил и тоже протянул руку.

Саша крепко сжал ее и выскочил за дверь.

Коля подошел к окну, посмотрел вслед товарищу. Саша обернулся и приветливо помахал рукой. Коле захотелось вернуть его, поговорить по-другому, без обидных выкриков и злобы, но он только вздохнул и привычным движением полез в карман за папиросами. Папирос не оказалось, да и закурить не удалось бы: вошел начальник.

…В Погорюй Саша возвращался не по дороге. Он свернул на заросшую травой тропинку, ведущую к леспромхозу. Этот путь был в два раза короче. Деревья, стоявшие стеной, заслоняли от холодного ветра, и он буянил только наверху, шумел и раскачивал кроны. Зеленые, вечно молодые, поднимались здесь хвойные деревья и рядом с ними постаревшие, за осенние месяцы голые осины и березы с кое-где уцелевшими пурпурными, желтыми и оранжевыми листьями.

Сквозь шум ветра донесся звук мотоцикла. Кто-то тоже сокращал путь и ехал через леспромхоз. Саша устало присел на пенек.

Вскоре на изогнутой тропинке, умело лавируя между деревьями, появился мотоциклист. Это был Алексей Петрович. Он неуклюже сидел на мотоцикле., сутулый и толстый, в коричневом плаще, в сапогах, в выцветшей, коричневой шляпе, сдвинутой на затылок. Глаза его закрывали очки в кожаном ободке, и на руках были надеты большие кожаные рукавицы.

Алексей Петрович увидел Сашу, резко затормозил машину, опустил ноги на тропинку и сдвинул очки на лоб.

— Не Ласкина ли проведывал, а? — спросил он.

— Точно, Алексей Петрович.

— Молодцом! — отозвался учитель. — Ну и что, а?

— Вначале чуть ли не с кулаками на меня: зачем, мол, пришел, а под конец стал помягче. — Саша вспомнил прощальный взгляд Ласкина через окно кабинета начальника и удовлетворенно улыбнулся. — Только мне очень жаль его, Алексей Петрович. Может быть, он и так исправился бы. Зачем же в колонию? Это все равно что тюрьма. Ведь никакого преступления Ласкин не совершил.

— Нет, Саша, все сделано верно. Нельзя было не вмешаться в судьбу Ласкина, — сказал Алексей Петрович. — Я, Александр Александрович и Ксения Петровна много думали, советовались, спорили и пришли к выводу, что такого безвольного, как Ласкин, исправить может только детская колония. Сам он никогда не поднимется.

Алексей Петрович снял рукавицу, достал платок, вытер заслезившиеся от ветра глаза и ненадолго задумался.

— Ты вот говоришь: что он сделал? — продолжал Алексей Петрович. — Бросил школу, ушел из дому, работать не желает, связался с подозрительными людьми, пьет, курит, играет в карты, ругается. А если вовремя не взяться за него, и на преступление пойдет. Нет, Саша, детская колония не тюрьма. Молодежь там учится, работает. Есть у них и кружки различные, и даже литературный конкурс сейчас проводится. И таких, как Ласкин, там немало.

— Трудно ему там будет, Алексей Петрович! — с жалостью сказал Саша.

— Не легко, — согласился Алексей Петрович. — Дисциплина там строгая! И все же я рад за Ласкина. Через два-три года из него человек выйдет.

Алексей Петрович приветливо кивнул Саше, опустил на глаза очки. Мотоцикл оглушительно затрещал и скрылся за соснами.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Весть о том, что Александр Александрович уходит из школы, облетела всех учеников. Десятиклассники всполошились.

В десятом классе в последние дни вообще было тревожно. Некоторое время класс жил разговорами по поводу исчезнувшего из школы Пипина Короткого, затем слухами о том, что он сдружился с пьяницей и хулиганом Сенькой-воином, и, наконец, известием о его определении в трудовую колонию. Но, конечно, самые горячие разговоры вызвала весть об уходе Александра Александровича. Ребята не могли представить себе другого классного руководителя, не могли примириться с мыслью, что кончатся их вечерние походы на поляну за село с фонарем и картой звездного неба, что не будет увлекательных математических конкурсов и, наконец, просто не будет Александра Александровича — справедливого, внимательного Александра Александровича.