Коля Ласкин, так же как и Саша, учился у Александра Александровича с пятого класса. Когда Коля перешел в седьмой класс, Александр Александрович советовал отцу взять сына из школы и определить его на работу, но тот и слушать не хотел, бил себя в грудь и кричал на всю учительскую: «Я неучем остался, так пусть хоть сын человеком будет! На инженера выучу!»

— Что же теперь делать? — Александр Александрович, закинув руки за спину, беспокойно ходил по учительской. — Вот что, тезка, — сказал он, — попробую еще разок поговорить с родителями. А ты свяжи Ласкина с кем-нибудь из ребят… К кому он лучше всех относился?

— Да, пожалуй, ко мне…

— Ну, так сам разыщи его, а ребятам накажи, чтобы глаз с него не спускали. Пусть в компанию свою втянут…

Дверь открылась, и в учительскую вошла преподавательница литературы Ксения Петровна — полная маленькая старушка с серебряными стрижеными волосами.

Саша встал. Александр Александрович приветливо кивнул.

— Вот насчет Ласкина рассуждаем, — сказал он.

Ксения Петровна села на стул около Александра Александровича.

— Садись, дружок, — приветливо взглянула она на Сашу. — Так что же нового?

— Нового ничего. Все в той же компании. Домой не возвращается, в школу не ходит, — ответил Александр Александрович.

Он любил разговаривать с Ксенией Петровной: хорошо слышал ее четкий, громкий голос, и, главное, оба они были во всем единомышленниками и с первого слова понимали друг друга.

— Прозевали человека, самым настоящим образом прозевали! — горячо воскликнула Ксения Петровна. — Мы, учителя, виноваты, товарищи виноваты! Видели мы давно, что мальчик обозлен, замкнут, а докопаться до истинной причины невдомек было. Вот вы, например, друзья его, одноклассники, — обратилась она к Саше, — неужели вы не знали, что отец его так избивает?

— Не знали, Ксения Петровна, — ответил Саша, вставая.

— Да сиди, дружок, сиди! Скрывал он, значит, крепко. Стыдился. Теперь трудно исправлять ошибки, но необходимо.

Александр Александрович поделился с Ксенией Петровной своими соображениями. Саша тоже высказал свои мысли. Ксения Петровна их поддержала:

— Мне тоже кажется, что возвращать его в школу не стоит. Самое лучшее — определить на завод. Молодежь там здоровая. Труд интересный. Выровняется парень, вот посмотрите, обязательно выровняется.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

К вечеру, приготовив уроки, Саша отправился разыскивать Ласкина. Вечер был сумрачный. С утра то моросил, то лил дождь, и на лужах вздувались пузыри, что в народе считают признаком затяжного ненастья.

Грустно поглядывая на недоступную улицу, белоголовые ребятишки в окнах домов причитали хором:

Дождик, дождик, перестань,

Мы поедем на росстань.

Или:

Дождик, дождик, пуще,

Дам тебе гущи.

Саша брел вдоль домов и заборов по глинистой жиже. На нем был голубой материн плащ с капюшоном. Впереди него шла босиком бабка Саламатиха. Ботинки, связанные шнурками, она несла в руках. Саламатиха тяжело ступала толстыми, отекшими ногами прямо по лужам и не переставая поносила на все село председателя сельсовета:

— Черт бы побрал тебя, старая ведьма, не можешь тротуары сделать! Заботы о людях ни на грош нет!

На Саламатихе был такой же, как и на Саше, голубой плащ (в таких плащах ходило все село, потому что других в сельпо не завезли), но он был мал для ее могучей фигуры, и она смогла завернуться в него только наполовину.

— И этот дурак слепой, — присоединила она к председателю мужа, — сидит, сказочки сочиняет! Нет чтобы родное село в порядок привести. Тоже депутат! Чертова кукла!

Саша с трудом сдерживал смех.

Саламатиха поскользнулась и тяжело плюхнулась в грязь.

Саша подскочил к ней, помог встать.

— Спасибо, сынок! — раздраженно поблагодарила Саламатиха и вдруг повернулась лицом к трактовой дороге. — Тебе чего, жизнь не мила?! — крикнула она низким голосом какому-то прохожему, который, сбросив с плеч тяжелый мешок, расположился завтракать прямо на дороге. — Машины по селу идут… В лепешку сотрут, чуть зазеваешься.

— А тебе жалко? — спросил прохожий, рукавом обтирая пот и дождь с загорелого лица. — Ну задавят. Плакать будешь?

— Тьфу, леший! — плюнула Саламатиха. — Ну, ложись на дороге, коли жизнь надоела! — И она пошла вперед широкими, мужскими шагами.

Саша шел за ней. Ему давно хотелось поговорить с Саламатихой о Мише. Он знал, что бабка и внук живут душа в душу и озорные проделки, устраивают сообща.

— Миша-то как?.. — начал издалека Саша, но сразу же понял, что шуструю бабку провести трудно.

Хитрыми глазами она покосилась на Сашу и сказала:

— Сидит все с книжками. Учит. — При этом она шумно вздохнула, не то от жалости к внуку, не то желая сдержать смех.

Саша решил говорить напрямик:

— Историю с Шолоховым разыграл он зря. Дело-то серьезный оборот приняло. Из районного центра приказ дан разыскать, кто слух пустил. Найдут — принудиловку получит за хулиганство.

— А ты чего ж молчишь? Ведь комсомолец, даже секретарь! — певуче осведомилась Саламатиха.

— Что ж из этого? Он мне сам все рассказал. Я отругал его, а бегать и доносить не собираюсь. Хотя за болтовню его проучить давно пора.

— Проучить не за что, — решительно сказала Саламатиха. — Был Шолохов в Погорюе. Сама видела. Пошла на Куду белье полоскать. Вижу — стоит богатырь такой!

Саша даже остановился и от изумления открыл рот.

— Рост — двухметровый, волосы — шапкой золотой, глаза карие, как огонь. Одной рукой подбоченился, другую простер над рекой, точно повелеть что-то хотел: может, реку в другую сторону повернуть, или чтоб из берегов вышла, либо пересохла, чтоб на другой берег посуху перейти, — вдохновенно врала Саламатиха.

— Бабушка, да Шолохов небольшого роста, и глаза у него светлые…

— Не перебивай! — возмутилась Саламатиха. — Своими глазами видела. И говорит он, как тигр рычит, с таким рокотом. Ударит в горы голос — эхом назад воротится. На весь Погорюй, на всю Куду слышно было… «Не знал, — говорит, — истинный бог, не знал!.. — И мохнатым кулачищем в грудь себя ударил так, что гул пошел и камни с горы свалились. — Не знал, что в Сибири краса такая! Поселил бы сюда Григория с Аксиньей и книгу назвал бы «Тихая Куда».

Саламатиха остановилась, взглянула на Сашу, улыбнулась, блеснула белыми зубами и завернула во двор ветеринарной лечебницы.

Саша долго стоял у ворот лечебницы и никак не мог прийти в себя. «Что за семья такая? Живут в каком-то мире фантазии и дед, и бабка, и внук… И ругать их как-то совестно!..»

В этот вечер стемнело раньше обычного, потому что небо затянули темные, беспросветные тучи. Ветер не шевелил уныло поникшие желтеющие листья; неторопливо, как слезы, стекали с них капли дождя. Изредка, окончив свой недлинный век, желтый лист отрывался от ветки и, медленно кружась, с чуть уловимым шорохом падал к стволу своего дерева. Через некоторое время падал на землю и другой и третий лист…

К дому Сеньки-воина Саша подошел уже в темноте. Окна с улицы были закрыты. Саша вошел во двор.

На огороде тетка Дарья доставала из колодца воду. Журавель жалобно скрипел, и дребезжало ведро, задевая за стенки колодца.

Саша сел на бревна и стал ждать.

Он находился еще под впечатлением встречи с Саламатихой и был рад, что может посидеть в темноте и тишине.

Сейчас его занимало одно: какие разные люди окружают его! Что было схожего, например, между Саламатихой и его, Сашиной, тихой и строгой матерью? Между фантазером Мишкой и туповатым, мрачным Колей Ласкиным? Между кристально честным, умным и добрым Александром Александровичем и пьяницей, дебоширом Сенькой воином?

Его размышления перебило появление тетки Дарьи. Она вошла во двор, подталкивая ногой небольшой бочонок. В темноте Дарья могла бы и не увидеть Саши, пройти мимо него, но он вскочил и, чтобы не напугать ее, сказал негромко: