Пришвин постоянно повторял, что искусство постигает жизнь, ту же самую жизнь, что и наука, но как бы создавая вновь ее в высшем качестве, при этом своими, лишь ему подвластными средствами.

Наука делает свое великое дело, но в отношении искусства мы видим, что самое живое проскальзывает обычно сквозь ее решето и не дается ей в руки. Пришвин думает об этом так: «Жизнь больше науки».

После этих размышлений мне остается теперь лишь одно — показать читателю М. М. Пришвина в его собственных строках и поделиться некоторыми своими наблюдениями и догадками о нем, поскольку два последних десятилетия его жизни проходили на моих глазах и при непрерывном в ней участии.

Ограниченная объемом книги, я помещу в ней избранное из избранного у Михаила Михайловича и самим построением книги, подбором материала постараюсь рассказать, кто такой в моем понимании писатель и человек М. М. Пришвин, чем он интересен для новых поколении и как просто можно его понимать.

Две темы, или, лучше сказать по Паустовскому, две «мечты», сливающиеся воедино, заметны в Пришвине как человеке и художнике: первая — это мечта о личном счастье, понимаемом как общение с другом по духу. Когда читаешь его многолетние дневники с молодости и до глубокой старости, остается одно впечатление, один образ: душа, жаждущая любви! Любовь, о которой мы сейчас говорим, — это «радость о бытии другого». В таком понимании личное счастье, которое иной человек даже стыдливо скрывает, это счастье облекается у Пришвина великим светом и смыслом.

Это радость о друге сочувственном, со-мысленном, ценителе твоей души и твоих лучших стремлений, слово «друг» тут в самом богатом его понимании.

Но тут-то и открывается: счастья двух, если только они прячутся в нем от всего живого, тоже борющегося за радость, — такого уединенного счастья мало для человека. Человек, оказывается, тем только и человек, что до него доходит весть о чужом существовании, весть о том, что каждый связан с каждым, что он ко всему без исключения соотнесен. Эта весть и есть наша человеческая со-весть: так названо и освящено веками и поколениями родное, прекрасное, точное слово.

Совесть и является, по-видимому, синонимом поэтического призвания, иначе говоря, голоса, подающего нам весть о чужом существовании как о своем. Это слышит в своей душе безобманно каждый подлинный поэт.

Что же делать услышавшему этот зов? Единственное — ринуться на помощь или на сорадование всем существом, забыв себя.

Самозабвение — это щедрый ответ на голос родства; это чувство ответственности. Оно может проявиться в самой малости, в самой, казалось бы, ничтожной повседневности. Но разве для поэта, услышавшего тот голос, может быть что-нибудь ничтожным в природе?

Как пример выберем у Пришвина самую малость — описание первой зеленой травы:

«…Возле опушки южной слегка зеленеет дорожка, и кто бы ни прошел, тоже сразу заметит и скажет: «Зеленеет дорожка». Сколько рождается в этом, и как мала душа моя, чтобы вместить в себя всю радость… Вот почему я выхожу из себя и записываю для всех: «Зеленеет дорожка, друзья мои!»

Оказывается, именно в обращенности ко всему живому, в самозабвении, в этом особенном вольном воздухе духовной свободы — в этом полете души и встречает человек свою радость Достаточно ее увидать — и тут же слетаются к нему, тоже как птицы, наши лучшие слова, издавна полюбившиеся народу и утвержденные великой русской литературой. Это — «справедливость», «самоотверженность», «со-чувствие» и, наконец, «любовь».

Вот как преображается вторая тема Пришвина — тема общечеловеческой связи — в дело жизни. Это уже не мечта — это работа. Пришвин четко называет ее для себя: родственное внимание. «Внимание, как величайшая творческая сила, лежащая в основе всякого дела на земле».

Эти две темы — родство с другом и осуществление жизненного дела, обращенного ко всем, — они срастаются, становятся творческой необходимостью, как у птицы два крыла, чтоб ей дальше лететь.

Выход из себя — радостная самоотверженность безгранично расширяет пространства, где живет и ожидает нас друг. У Пришвина его устремленность к человеку идет через всю жизнь, причем друг этот может быть за тысячи верст и «даже без имени». Но тем не менее к нему направлено все, о чем пишет художник. Чтобы стать счастливым, достаточно уверенности в том, что друг существует.

Пришвин не запрашивает многого у жизни — он только борется за человеческое достоинство, за лучшее, в то же время строго проверяя себя по природе: не нарушил ли он пределы ее гармонии, ее мудрого равновесия. Пришвин не отделяет вовсе себя от природы, и в то же время он поднимает ее на мыслимую человеческую высоту: «Природа это любовь, а человек — это что из любви можно сделать». И еще он пишет: «Через тоску, через муку, через смерть, через все препятствия сила творчества выводит одного человека навстречу другому».

3

В этих двух берегах, или «мечтах», и протекла жизнь и работа М. М. Пришвина. Не хочется произносить в отношении к этому человеку несколько выспреннее слово «творчество», так все в жизни его естественно, искренно, слитно. Он записал в своем дневнике: «Чем я силен? Только тем, что ценное людям слово покупаю ценой собственной жизни».

Такие слова записал он, конечно, для себя и побоялся бы человеческого к ним прикосновения. «Мечта не выносит самого малого осмеяния», — прочли мы только что у К. Г. Паустовского и не без колебания решились открыть это интимное признание читателю.

Перечитывая написанное Пришвиным за пятьдесят лет, устанавливаешь для себя почти что закон: не устаревает искреннее — такое, где, по слову Пришвина, писатель еще не успевает «излукавиться». И потомки ценят искреннее, пусть даже в чем-то несовершенное, иначе сказать — не довершенное художником по каким-то причинам. Происходят постоянные изменения в сознании, изменения во внешних событиях и обстановке жизни, и в то же время человек остается неизменяемым в своем существе от рождения и до могилы. Это можно сказать о М. М. Пришвине. Впрочем, каждый, кто имеет за плечами долгий путь, тот знает: жизнь, оказывается, коротка, как одно усилие, как рывок в неизведанное пространство. Она так коротка, что ребенок не успевает состариться перед лицом великой вечности, стареет лишь тот, кто поддался Кащею (проще говоря, всякому проявлению зла) или сам превратился в него. Об этом образе Кащея в пришвинском творчестве будет сказано особо.

Человек вырастает из природы, чтобы с нею бороться и в то же время чтобы ее же спасать. Человек этот прекрасен, он должен быть прекрасен! «Забылся от горя и шел по дороге, опустив глаза. Но в лужице увидал лес, и на голубом деревья высились так прекрасно. Да откуда же такое прекрасное небо взялось? Посмотрел — и увидел небо. Так и мое искусство, друзья, не больше лужицы, в которую из-за нашей спины смотрится невидимый нам весь человек с природой своей, небом, деревьями, водами, и я пишу вам только, чтобы вы обратили внимание».

Таков, по мысли Пришвина, и каждый из нас. Таков и мальчик, о котором написан в конце 20-х годов автобиографический роман «Кащеева цепь» (там его зовут Курымушка). Этому же мальчику посвящен и последний в старости недописанный роман «Осударева дорога» (там его зовут Зуек). «Зуек — это я», — говорит Пришвин, начиная последнюю переработку романа незадолго до своей кончины.

Заканчивается роман торжественным открытием вновь построенного канала. Ребенку Зуйку разрешается первому привести в движение работу воды: «Мальчик махнул рукой, на водосбросе повернули ручку — и падун замолчал. Мальчик опять приказал — и падун опять зашумел, и опять, как человек, кто-то в нем все шагает вперед и вперед… Это добрая мысль человека, глядящего в беспредельную даль, о том, что каждый из нас где-то соединен с другим человеком и все мы люди в суровой борьбе за единство свое, все, как капли воды, когда-нибудь придем в Океан».