Меня часто упрекают в том, что я больше каламбурю, чем доказываю. Я отбрасываю от себя это обвинение. Я считаю самым правильным способом излечения от недостатков — это или осмеяние, или гиперболизация их. Если мы будем бояться преувеличения недостатков, то мы должны отказаться от применения микроскопов в Советском Союзе — самые злостные микробы они увеличивают в сотни раз.

Еще я хочу сказать несколько слов о положительном герое в нашей литературе. Когда ты его представляешь своему читателю, ты не думай о том, положительный он или отрицательный, ты его видь. Когда ты пишешь, твой письменный стол должен стать плацдармом, на котором сражаются человеческие интересы. А как только ты начинаешь задумываться, как сделать своего героя на шестьдесят процентов положительным, а на сорок процентов несколько худшим, ты перестаешь быть близким своему читателю. В стихотворении ты не развешивающий продукцию продавец, ты творец. Мы не младенцы, мы не должны бояться удара по темечку — оно у нас уже давно заросло.

У меня сейчас двойное любопытство — напечатают ли эту мою статью и как к ней отнесется читатель, если ее напечатают и главным образом как к ней отнесутся мои товарищи по ремеслу. Если я даже хоть на десять процентов прав, то остальные девяносто процентов возьмут на себя остальные члены Союза советских писателей. Нас много, почти столько же, сколько читателей.

1959

ПАМЯТИ ДРУГА

Когда останавливается сердце друга, кажется, что и твое сердце вот-вот замрет. Это я остро почувствовал, когда пятнадцать лет назад вышел из госпиталя и узнал о смерти Иосифа Уткина.

В чем была его прелесть? В том, что он мог мягко, осторожно и доверчиво положить руку на плечо читателя, не уговаривать, а убеждать его. Убеждать в том, что человечество обладает великим здоровьем, несмотря на временные болезни.

Благородство — вот постоянный спутник Иосифа Уткина.

И вторым его спутником было обаяние.

Его жизнь оборвалась, но, сколько бы поэт ни жил, он всегда был комсомольцем. Пусть это звучит несколько выспренно, но он был пророком хороших чувств, и поэтому мы все дружили с ним.

Мы читаем его неопубликованные стихи, и создается чуть ли не мистическое ощущение — умерший поэт заговорил. И хочется поверить в то, что он никогда не умирал. Наследство, которое он оставил нам, заключается не в капитале, а в простой обыкновенной фразе: «Продолжайте дело, которому я отдал всю свою жизнь».

И мы будем продолжать.

1959

ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ДРУГОМ

Там жили поэты, и каждый встречал

Другого надменной улыбкой. Александр Блок

Покровка, 3. Общежитие «Молодая гвардия». Мы, как и теперешняя молодежь, делили все население земного шара на две категории: «талантливых» и «бездарных». Бориса Ковынева мы причисляли к талантливым.

Со мной происходит что-то странное. Я собирался добросовестно разобрать последнюю книгу стихов Бориса Ковынева «Искусство полета». Я хотел, нисколько не сумняшеся, перечислить все ее достоинства и особенно недостатки. Приятно перечислять чужие недостатки, забывая о своих собственных. Но я почувствовал, что рецензия может получиться слишком банальной, она может стать такой рецензией, которые печатаются в большом количестве, но которые нормальные люди не читают. Банальность, так же как сентиментальность, обязательна в любом художественном произведении. Но когда они, эти сентиментальность и банальность, становятся самим блюдом — это ужасно. Представляете — вы алчно поедаете горчицу, а сосиски только нарисованы на вывеске! Сыт не будешь.

Как же мне вести себя с человеком, с которым я провел свою творческую юность?

В голову лезут многие надоевшие фразы: «но книга не лишена недостатков», «автор уточнит свою идейную направленность», «надеемся, что следующая книга этого талантливого автора оправдает наши надежды».

И я нашел выход. Я перестану владеть пером, а начну ему подчиняться. Я предамся воспоминаниям и буду перемежать их вышеприведенными тремя фразами…

Первая фраза: «но книга не лишена недостатков».

У Бориса Ковынева была такая маленькая комнатка, что в ней мог разместиться только бездетный воробей. И тем не менее в ней собиралось много молодых поэтов. Думали ли мы тогда, что доживем до пятьдесят девятого года? Не думали. Мы себе казались тогда бесконечно молодыми. Может быть, это действительно так?

Шли день за днем, вечер за вечером, и мы постарели. Может быть, по-молодому похулиганить? Пятнадцать суток для таланта — секунда.

Вторая фраза: «автор уточнит свою идейную направленность».

Тут я хочу поговорить об очень важном. Если я сяду за стол с желанием написать что-то такое высокоидейное, я или ничего не напишу, или напишу что-то очень плохое. Я обязан видеть, чтобы это увиденное возможно более точно передать читателю. Я не могу изобразить идею. Я хочу и, кажется, могу изобразить человека, несущего эту идею. И в этом прелесть моей профессии. Даже если я описываю простой булыжник, он обязательно должен быть одушевленным. Для меня нет предмета без души.

Боря! Это я обращаюсь к тебе. Ты такой же, как я.

Третья фраза: «надеемся, что следующая книга этого талантливого автора оправдает наши надежды».

Надеюсь, Боря, надеюсь! Все наши желанья заключаются в том, чтобы успеть. Успеть доказать следующим за нами поколениям, что мы жили не напрасно. Что перспектива остается перспективой, что горизонт остается горизонтом, на какую бы вершину ты ни поднялся.

Цитат из тебя я приводить не буду. Противно. Я поступлю так, как однажды поступил Корнелий Зелинский, процитировав однажды полностью в одной своей статье мое стихотворение «Итальянец», которое нигде не печатали. Вот оно, твое великолепное стихотворение:

САПОГИ

Веселей, молоточки, трезвоньте,

Сыпьте в уши веселый горох!

На Каляевской,

В коопремонте,

Мы работаем до четырех.

Добродушно, нахмурившись бровью,

Лейтенант говорит:

— Помоги! —

И конечно, с особой любовью

Починю я его сапоги.

Это несколько похоже на Беранже, но все равно это тоже великолепно.

1959

В ДОБРЫЙ ПУТЬ!

Я сейчас провожаю в добрый путь товарища, которого никогда в глаза не видел. Как он выглядит и сколько ему лет? Наверное, он совсем молодой. Иначе кой черт мне провожать в добрый путь умирающего старца?

Милая фантазия, всегда сопровождающая меня в моих странствиях, приказывает мне: не будь только портретистом, увидь то, что существует за полотном художника. За полотном существует купейный вагон, проходит толстая дама, уверенная в своей никогда не существовавшей невинности, старичок с ребеночным лицом, пока что бесполезно ищущий общения, и два инвалида. Они оба без правой ноги. Но они, как диалектика, единство противоположностей. Один из них мрачно смотрит на меня: «Ты уцелел на войне, а я за тебя отдал свою ногу, которая мне удивительно необходима». Другой, наоборот, весело носит свой протез, как чайка крыло: «Техника так быстро шагает вперед, что скоро естественные ноги почувствуют себя такими же медленными, как трамвай перед ТУ-104».

Еще много людей находится в вагоне, но я не стану перечислять их, ибо могу забыть об авторе читаемой мной рукописи. А это, безусловно, талантливый автор. Для бездарности я бы никогда не стал так мобилизовать свою фантазию. Поскольку знакомый мне ответственный работник Союза писателей СССР заболел, фантазирую я, и отдал мне свой плацкартный билет, я укладываюсь на вагонную полку рядом с Юваном Шесталовым, и тут-то и начинается рецензия.