Начинать пришлось с элементарной политбеседы. Я собрал всех сотрудников и сказал: «Увольнять никого не собираюсь, давайте работать вместе. Кому понравится — отлично. Кому будет сложно или неинтересно — с тем будем прощаться».

Многие так и остались. А кто-то ушёл.

Когда я был депутатом Верховного Совета — отказался от депутатской машины, от дачи. Отказался и от специальной поликлиники, записался в районную.

И вдруг столкнулся с тем, что здесь не отказываться надо, а выбивать! Поскольку руководителю России были нужны не «привилегии», а нормальные условия для работы, которых на тот момент просто не было.

Это внезапное открытие меня так поразило, что я капитально задумался: поймут ли меня люди? Столько лет клеймил привилегии, и вдруг… Потом решил, что люди не глупее меня. Они ещё раньше поняли, что бороться надо не с партийными привилегиями, а с бесконтрольной, всеохватной властью партии, с её идеологией и политикой.

…Во-первых, мне нужна была какая-то загородная резиденция, чтобы рядом со мной могли работать и жить люди — секретари, охрана, помощники, аналитики, вообще целый ряд лиц. Хотя бы несколько комнат. Сначала предложили номер в доме отдыха в Липках, но там оказалось шумновато и очень много народа — в основном клерки Верховного Совета России. Работать было невозможно.

На несколько месяцев мы перебрались в санаторий «Десна», тоже недалеко от Москвы. Помощники жаловались: неудобно, тесно, плохая связь. И, наконец, нашли «Архангельское» — дом отдыха Совмина России. Я делил половину двухэтажного коттеджа с замминистра сельского хозяйства, а потом мне и сотрудникам отдали его целиком. Здесь мы и жили до августовского путча.

За все путёвки платил сам, вплоть до того, как стал Президентом России. После путча впервые въехал в резиденцию в Барвихе: специальный охраняемый объект, как говорят в этой системе, со спецсвязью, охраной и прочим.

Кстати, об охране. Туда в первый год набирали только гражданских людей, и отставник-инструктор учил их всем премудростям службы.

Дело было в том, что вся правительственная охрана в стране контролировалась одним учреждением — девятым управлением КГБ. Напомню, что Плеханов, начальник девятого управления, который парализовал 18 августа охрану Горбачёва и вообще обеспечивал конспирацию всех встреч путчистов, до сих пор не наказан вместе с остальными, а уж по нему-то вопрос элементарен: он впрямую нарушил служебный долг! Поэтому брать кадровых охранников мы просто боялись.

Именно этот генерал Плеханов руководил всем «спец» в СССР: и теми же спецмашинами, и спецсвязью, и спецобъектами. И, конечно же, выдачей оружия для службы охраны.

Тем не менее мои ребята исхитрялись, как могли, используя все возможные легальные пути, чтобы достать оружие. Помогли в Министерстве обороны СССР, в МВД.

К моменту августовского путча на руках управления охраны Верховного Совета было: шестьдесят автоматов, около ста пистолетов, два бронежилета, пять австрийских раций.

И это все.

Прерываю свою запись и ставлю огромный знак вопроса.

И у Хасбулатова была своя, доморощенная, никому не подчиняющаяся служба охраны Верховного Совета. И его люди пытались накопить в Белом доме побольше оружия.

Неужели история и впрямь повторяется?

Как же выглядит перед лицом истории наша российская демократия? Коммунистический путч побоялся стрелять в неё, а сама демократия не побоялась стрелять в своих врагов. Нет ли в этом злой иронии судьбы?

Пусть каждый решает для себя эту загадку сам. Мой же ответ таков.

И в первом и во втором случае моральное преимущество, сила правоты были за российской демократией потому, что она была вынуждена защищаться. Защищаться с помощью безоружных людей в первом случае и с помощью грозных танков — во втором.

И все же судьба Белого дома России не даёт мне покоя.

Этот исторический ребус предстоит решить будущим поколениям.

Не раз я выступал по телевидению с неожиданными резкими заявлениями, которые производили эффект разорвавшейся бомбы. Это не значит, что я люблю позировать, люблю мелькать на телеэкране. Совсем наоборот. Сниматься для меня — тяжкий труд. Как и вообще любое регламентированное, подневольное поведение. Здесь с меня сходит, как говорят, семь потов, и сам на себя я смотреть на телеэкране страшно не люблю.

Мои выступления всегда были связаны с какими-то переломными событиями: партконференция, съезд и так далее. Ещё позднее — 20 марта и 21 сентября 93-го года — я выступил по телевидению накануне подписания известных указов.

Но однажды мне пришлось бороться за эфир, за передачу с моим участием. Это было в феврале девяносто первого года, когда я публично предложил Горбачёву уйти в отставку.

Вот как это случилось.

Приближался мартовский референдум 91-го, со страшной силой прогремели события в Прибалтике. Общество бурлило.

Для чего был нужен референдум, все понимали. Во-первых, чтобы придать легитимность чрезвычайному положению уже в масштабах страны. И во-вторых, чтобы получить «законное право» бороться с российской независимостью.

Каждый день телекомментаторы запугивали народ развалом Союза, гражданской войной. Нашу позицию представляли как чисто деструктивную, разрушительную. Пугать гражданской войной — это просто. По-моему, многие уже всерьёз ждали её. Поэтому я испытывал острую необходимость объясниться. Объяснить, что реформа Союза — это не его развал.

Но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается.

Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи. Продолжалась эта мышиная возня не день и не два. Естественно, я начал накаляться. Буквально каждый день со страниц разных изданий и в личных беседах демократы уговаривали меня пойти на компромисс с Горбачёвым, не держать страну в напряжении. И тут я понял, так сказать, реально, какой компромисс мне предлагается — компромисс с кляпом во рту.

Вся эта история стала достоянием газет, пресса подняла шум. Кравченко делал вид, что ничего не происходит — обычные рабочие моменты.

Результат получился как раз обратный тому, чего хотели блюстители государственных интересов: внимание к моему телеэфиру стало огромным.

Проблема была в одном: объяснить свою позицию предельно ясно, коротко, понятно любому человеку. Не извиняться, не принимать оборонительную стойку — это было самое важное в сложившейся ситуации.

Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь! И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом.

«Стало совершенно очевидным, — сказал я телезрителям, — что, сохраняя слово „перестройка“, Горбачёв хочет не перестраиваться по существу, а сохранить систему, сохранить жёсткую централизованную власть, не дать самостоятельности республикам, а России прежде всего… Я отмежёвываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку…»

Заглядывая вперёд, могу сказать, что последствия этого шага были благоприятными — как и некоторые другие мои резкие заявления. В конечном итоге моё выступление не осложнило, а разрядило обстановку в стране.

Хотя и страшно оскорбило Горбачёва.

Почему я тогда резко выступил? Почему потребовал отставки Горбачёва, ведь он продолжал считаться лидером перестройки, продолжал быть кумиром интеллигенции, в мире его авторитет был неизмеримо выше любого политика тех лет?

Вот что писали газеты мира после моего выступления: «Уход Горбачёва в отставку вряд ли откроет путь к демократии» («Берлинер цайтунг»). «Решение Ельцина пойти в открытую атаку отражает скорее его слабость, чем силу» («Крисчен сайенс монитор»). «Иностранные дипломаты считают, что Горбачёв остаётся самой подходящей кандидатурой, если не с точки зрения прогресса, то, во всяком случае, предотвращения там хаоса. Ельцин остаётся неизвестной величиной и может привести к анархии» («Таймс»).