Лампы юпитеров высветили их отвратительно жалкое, как бы слившееся лицо. Ощущение позора на глазах у всего мира охватило всех, кто видел эту пресс-конференцию. «Решительность», изо всех сил проявленная Янаевым, дела не меняла. С такой решительностью легко было довести страну и мир до катастрофы — это была решительность человека, прущего напролом с завязанными глазами.

Они разошлись, злые и подавленные, чтобы у себя в кабинетах обдумать ситуацию, к чему-то прийти.

И по старой русской привычке отложили главные решения до утра.

Люди из темноты. Ночные встречи

Вечером 19 августа ко мне в кабинет в Белом доме зашёл Председатель Совета Министров Иван Степанович Силаев и сказал: «Борис Николаевич, простите, но я уйду домой. Хочу быть с семьёй в эту ночь». И в его глазах я прочитал: «Поражение неизбежно, я старый человек, хочу в последний раз увидеть жену и детей».

Первой моей реакцией была какая-то растерянность. Я мог ожидать трусости, когда уходят тихо, просто исчезают и все. И мог ожидать готовности стоять до конца, которую проявили большинство защитников Белого дома. А тут был третий вариант.

В конце концов политики — не самураи, клятву кровью они не подписывали. Я Ивана Степановича прекрасно понимал. И все же это был уход одного из лидеров. А значит — тяжёлый моральный удар по оставшимся. Поэтому этот эпизод постарались обставить как необходимую меру предосторожности — один из руководителей России должен был оставаться вне стен Белого дома. Потом Иван Степанович возвращался, снова уходил и вновь возвращался…

Я подошёл к окну. Обратил внимание на отряд студентов, кажется, Бауманского института. Ребята грелись у костра. Было их человек сто. В темноте мирно светились окна на Калининском. Шум в коридорах у нас тоже как бы нехотя затихал. Позади был самый тяжёлый день в моей жизни. И впереди была самая тяжёлая ночь.

После ухода Силаева мне нестерпимо захотелось увидеть своих.

Мы были друг от друга совсем близко. Я знал, что в любой момент жена может позвонить мне из телефона-автомата. Откуда-то из этой ночи, которая становилась для меня все тяжелее.

Глядя через щёлочку в занавеске — окна были закрыты металлическими жалюзи, — можно было увидеть бурлящее кольцо людей, и танки, танки, танки… И — более узким кольцом, прямо колесо в колесо — БМП. Воздушно-десантные войска, Тульская дивизия, которая была, как и несколько других дивизий, заранее переброшена к Москве. Дивизия, в которой я не так давно был.

На крыше выставили антивертолетные штыри, чтобы машина с боевой группой не могла приземлиться.

Всем раздали противогазы на случай химической атаки («черёмухой»), я тоже его примерил, но в противогазе можно нормально пробыть лишь первые полчаса, потом начинаешь париться, а уж тем более в нем невозможно активно двигаться.

Приёмная представляла собой баррикаду из стульев, столов, сейфов — могли продержаться несколько минут в случае атаки.

Нервная система работала здорово. Помимо моей воли. Тогда организм знал: если не отключиться хотя бы на полчаса, завтра будет ошибка, неверное решение. А это смертельный риск. Усилием воли я засыпал на полчаса и снова вскакивал.

Отдыхал я так. Около моего кабинета стоял часовой с автоматом. А я на самом деле в это время был совсем в другом крыле Белого дома, в какой-нибудь маленькой незаметной комнатке, о которой знали только два-три человека.

Несмотря на все планы, на все наши приготовления к возможной атаке, общая ситуация была тупиковая. Белый дом можно было взять довольно легко. Два гранатомёта, оглушающий и ослепляющий эффект, первый этаж вышибается начисто, потом в дыму спецгруппе нет проблем подняться до нашего этажа, тем более если поддержать сверху вертолётом.

Такие операции отработаны до мелочей.

Есть по ним и специальные учебники. Была единственная вещь, о которой в учебниках нет ни слова, — люди перед Белым домом. Психологически это была громадная проблема, поскольку этих людей, эту живую массу в ходе операции надо было просто давить и расстреливать.

Как я уже говорил, меня не покидало чувство, что нам все время помогает какое-то чудо.

Хотя, конечно, все объяснялось просто: с одной стороны была безличная машина, которая в силу своей невероятной мощи и вложенных в неё ресурсов считалась непобедимой. Но ведь все в конечном итоге зависит от людей, люди либо ничего не понимали, как эти офицеры на танках, либо действовали вразброд, либо просто отказывались выполнять приказы. А вот с другой стороны, с нашей, как раз наоборот —

находились те, кто оказывался в нужной точке практически в самую нужную секунду. То ли по наитию, то ли по вдохновению какому-то…

Всем известно, что против нас должна была действовать команда снайперов — несколько человек, под прикрытием. А обнаружил эту команду не кто иной, как наш снайпер. Да, среди разнокалиберных стволов милицейской охраны службы безопасности Верховного Совета оказалась одна снайперская винтовка с оптическим прицелом.

Именно он чётко проделал свою работу — вылез на крышу, осмотрел близлежащие верхние точки — и обнаружил противника. Во время войны у снайперов был такой неписаный закон: если они друг друга засекали одновременно, в прицел, то расходились, что называется, с миром.

Думаю, что этот же закон сработал и в тот момент.

И все-таки главное — это сигнал об опасности, который прозвучал нам с крыши жилого дома, сразу за детским парком имени Павлика Морозова. За нами следят. И следят с крыши гостиницы «Мир», что рядом с американским посольством.

Поэтому мы не подходили к окнам, а моё выступление перед защитниками Белого дома с балкона было перенесено на другую сторону здания. Обсуждались и варианты захвата этой снайперской команды. Но наши военные сказали, что каждого снайпера охраняет небольшое подразделение КГБ. То есть будет бой в подъезде, с перестрелкой и взрывами. Эскалация прямого боя, причём уже в городе. На этот риск мы не пошли.

Снайперы поняли, что их засекли. И ночью, как мы и ожидали, работать не стали. Вскоре они ушли со своих точек. Была сделана ставка на прямой штурм.

Наверное, самая ясная и чёткая задача была у Александра Коржакова. У немногочисленной президентской охраны.

Почти все находившиеся в Белом доме понимали, что по логике вещей штурм должен быть. Штурм был просто необходим этим проклятым путчистам…

Поэтому охрана собиралась спасать президента.

Я знал, что Коржаков придумывает один вариант за другим и отрабатывает каждый, пытаясь найти самый надёжный. И знал также, что дай моей охране волю, меня начнут выводить, увозить, прятать в подземных переходах, я буду переправляться на плотах, взмывать в небо на воздушных шарах и т. д. Естественно, я не вдавался во все эти многочисленные планы, узнал о них только много позже, но по боевому и заведённому виду Коржакова видел, что опять он придумал что-то новенькое. Например, я узнал, что он заказал для меня в гримерной Театра на Таганке бороду, парик, усы… Хорош я был бы в этом гриме!

Так получилось, что выдающийся русский музыкант, виолончелист Ростропович дважды оказывался в России — хотя живёт он в США, много ездит по свету — в самый острый и ответственный момент.

В первый раз это было во время августовского путча 1991 года.

Во второй раз — в конце сентября — начале октября 1993 года.

Для меня обе встречи с ним представляются символическими. Это не просто эпизоды, а какая-то душевная веха.

В августовские дни я знал, что внизу, у Белого дома, собралась почти «вся Москва» — то есть самая активная, видная, деятельная её часть, в том числе и актёры, художники, писатели, музыканты.

Но Ростропович — это особая магия, особое лицо.

Я вдруг понял, что меня благословляет старая Россия, великая Россия. Что меня благословляет самое высокое искусство, выше уже не бывает.