– Матушка, не тревожьтесь! Правитель оценит ваш подарок.

Мягкий голосок Иссэини начал меня раздражать. Слишком сладкая, слишком беззаботная. Её вообще ничто не беспокоит, наверное, кроме рукоделия и вкусной еды… Какое ей дело до тех, кого силой привели в это место и заставляют спать со столетним дедом!

– Правитель празднует сто пятидесятый День дракона, это должен быть идеальный праздник, и подарки должны быть идеальными! – сердито ответила Мать-драконица. – А вы притащили непонятно что! Даже одеть их прилично не получится. Худые, необученные, глупые!

Этого я снести уже не могла.

– Я не глупая! – вскинув голову, возразила женщине. – И я получила вполне себе хорошее образование! И не худая, а стройная, вот!

Гасспар икнул.

Вторая девушка рядом со мной чуть отодвинулась в сторону, боязливо сжавшись.

Чёрт, почему я не умею вовремя затыкать себе рот?

– Дерзкая, – удивилась Мать-драконица, подняла одну бровь и кивнула Гасспару: – В Забытые покои.

– Но, драгоценная наша, как так? – изумился он. – Ведь деньги уплачены охотнику… Я выдрессирую, не извольте волноваться… Я смогу!

– Нет времени. У нас есть один подарок, второй… обойдёмся без второго. Прочь с глаз.

Гасспар подхватил меня под локоть и потащил к выходу, постоянно кланяясь. Я возмутилась:

– Стоп, стоп! Так нечестно! Я же уже настроилась!

– Надо было молчать, как рыба, – прошипел хранитель покоев. – А теперь ты попадёшь навсегда в ублиеты, и там у тебя будет вся жизнь, чтобы раскаяться о своём вызывающем поведении перед лицом Матери-драконицы!

– Подожди, нет! Ты не сделаешь этого, – я попыталась вырвать руку.

– Ещё как сделаю! Мне повелели – я подчиняюсь.

– Ты можешь просто отправить меня домой, я знаю, что ты можешь!

Он остановился, не выпуская меня из цепкой ладони, и разразился гневной тирадой:

– Ты не вернёшься домой! Домой – нельзя! Запрещено! И закрой уже свой рот, спрячь язык, чтобы я вообще никогда тебя больше не слышал! Ты меня разочаровала! Я думал, ты умненькая девочка, а ты глупая и невоздержанная!

Я аж задохнулась от негодования. Нет, что он себе позволяет?! Я дура? Я не дура, я умнее некоторых здесь, которые ничего не знают о свободе слова и демократии! А воображают из себя всесильных цариц савских!

Гасспар тем временем толкнул меня на лестницу, ведущую вниз. Я чуть было не споткнулась на первой ступеньке и возмущённо воскликнула:

– Осторожнее!

– Да теперь уж всё равно, в каком состоянии ты будешь прозябать в ублиетах!

– Я не собираюсь нигде прозябать, – фыркнула. – Я выйду из них очень быстро!

Он остановился, глянул на меня, как на прокажённую, и вдруг захохотал, откинув голову и разбрасывая эхо по длинному лестничному пролёту. Я вырвала руку из его пальцев и пихнула Гасспара в грудь:

– Чего ты ржёшь, как конь? Сказала: выйду, значит, выйду.

– Не выйдешь, Алина, – ответил он, покачав головой, и принялся спускаться, подталкивая меня вниз. – Не выйдешь никогда, и тебе лучше с этим смириться.

– Значит, вам проще и дешевле кормить меня еще шестьдесят лет, чем просто отпустить и забыть?

Я не могла смириться. Это не та жизнь, для которой я родилась! Не может такого быть, чтобы в самом расцвете сил, в расцвете лет меня заперли где-то только потому, что я сказала то, что думаю! Но по мере того, как мы спускались под первый этаж, углубляясь в землю, становилось сырее, прохладнее, темнее, и я вдруг ощутила – даже не разумом поняла, а всей кожей, всем своим существом, что да. Может. Меня отсюда не выпустят. Я буду сидеть в этих чёртовых ублиетах, пока не сдохну – от болезни ли, от старости, от тоски или от скуки, но сдохну. Меня похоронят и забудут.

Здесь были каменные стены – не влажные, конечно, как в замковых подземельях или где-нибудь в тюрьмах прошлых веков, но мрачные и холодные. Кое-где на стенах висели факелы – и это только усилило моё впечатление, что я в подвале, где водятся крысы и ходят молчаливые стражники с алебардами… Гасспар вёл меня вперёд, вниз, опять вперёд, неожиданно вверх. А я нетерпеливо спросила:

– Ещё далеко? В моей камере хотя бы кровать будет?

– Женщина, на твоём месте я бы уже начал думать над своим дерзким поведением, – покачал головой хранитель покоев. – А ты опять языком мелешь!

– Слушай, я привыкла говорить то, что думаю, и задавать вопросы, когда хочу что-то узнать, – возмутилась я. – А у вас тут, походу, вообще разговаривать не принято!

– Разговаривать принято, но ты разговаривать больше не будешь ни с кем, – в голосе Гасспара появились мстительные нотки. – Служанка, которая убирается в комнатах и приносит еду – глухонемая.

– Подстава-а, – пробормотала я. – Ты серьёзно? Вообще ни с кем не общаться? Торчать всю жизнь в комнате? Не слишком ли строгое наказание за фразу, брошенную по незнанию?

– Я тебя предупреждал? Предупреждал. Ты не послушалась? Не послушалась. Теперь ты наказана.

– Охренеть, – только и ответила я. Заткнулась. Рыдать и умолять больше не буду. Не дождутся!

Именно в таком настроении, ещё и с гордо задранным подбородком я вошла в свою «камеру». Отдельную, со всеми удобствами, с окном. Твою мать, они мне оставили окошко, чтобы дышать свежим воздухом? Миновав лежанку со свёрнутым матрасом и постелью, миновав туалетный столик с маленьким зеркалом, я шагнула прямо к окну, встала на цыпочки, чтобы дотянуться до подоконника, и выглянула наружу.

Сад. Красивый сад, ухоженный, цветущий. Девушки в длинных платьях, в накидках, закрывающих волосы, прогуливались по две, по три, чуть ли не под ручку. Смеялись. Срывали цветы и нюхали их. Счастливые… Я даже ладонь подняла, чтобы помахать им, привлечь внимание, но сзади раздался голос Гасспара:

– И не мечтай, тебя никто не увидит и не услышит! Снаружи окно запечатано заклинанием.

– Подлюки, – с достоинством ответила я, не оборачиваясь. – Этот вид в садик – чтобы заставить меня страдать ещё больше?

– Таково твоё наказание, Алина. А теперь прощай, мы больше никогда не увидимся.

Он шагнул назад, за дверь, но я крикнула ему со злостью:

– А вот и не прощай! Я выйду отсюда, даже если тебе этого не хочется! Даже если весь мир будет против меня, я не сдамся и выберусь из этой дыры!

Гасспар покачал головой, как мне показалось, скорбно и закрыл дверь. Замок щёлкнул. Шелестящие шаги удалились по коридору.

И я осталась одна.

Для актёра очень важно уметь вжиться в роль. Маститым это сделать легче – у них опыта больше, они дольше живут и попадали в разные жизненные ситуации, из которых могут черпать пережитые эмоции и показывать их зрителю. А начинающие, как я, должны импровизировать и выдумывать.

В том, что приключилось со мной, был только один плюс. Я без труда смогу теперь играть недавно схваченную рабыню или осуждённую на пожизненное заключение преступницу.

Мои эмоции трудно было описать словами. В первые полчаса я просто сидела на жёсткой кровати, тупо глядя в одну точку на стене, и твердила себе, что всё это просто сон, ибо в реальности случиться такого не могло никак. Потом разозлилась на себя и на проклятых драконов, на цветочков, на камешков и иже с ними, пинала дверь, стучала в окно, орала даже и матом крыла всех, кого видела снаружи, но это тоже ничего не дало.

После гнева пришёл торг.

Я принялась молиться, хотя никогда не была особенно верующей. Ну, для меня бог существовал где-то в других измерениях, ангел-хранитель частенько отлучался, зато карма всегда била без промаха. Чем я провинилась настолько, чтобы со мной случилась такая невероятная и жуткая история? Если я пообещаю, что буду хорошей девочкой, что буду жить, не высовываясь, и что никогда в жизни никому не совру, меня выпустят? И молилась. Долго, горячо…

Но боженька не проявил себя никаким знаком. За окном уже начало темнеть. Я лежала, безучастно водя пальцем по узору ткани, покрывавшей изголовье кровати, и вяло думала о том, что вот так мне придётся провести остаток жизни. Хоть ты бейся лбом о стену, хоть ты молись по десять часов в день – никто не придёт и не спасёт. Я обречена, остаётся только смириться…