– Ну и по рукам, Анатолий.
Анатолий Григорьевич вышел из приемной растерянный от какой-то недоговорённости, возникшей после его невольного самохвальства: «Я – советский человек».
Анатолий Григорьевич ещё заварил чай, бросил в этот раз несколько кусков сахара и опять задумался: «Важная тогда была беседа, определяющая. Его вспомнили, выделили, но разговора на равных не получилось, вернее сам он не чувствовал себя равным Ивану Никандровичу. А еще забыл тогда задать самый главный вопрос: что будет с очередью на квартиру? Как поженились с Галиной, сразу встал в очередь на получение жилплощади в месткоме завода и терять очередь не хотелось. Эх, до чего наивный был».
Горисполком в советское время строил жилье для всего города, получая ведомственное финансирование из московских министерств, а себе, то есть для всего своего городского хозяйства, за это посредничество оставлял десятую долю. Квартирку двухкомнатную Анатолий Григорьевич получил уже через год, когда занял должность начальника отдела АХО. Про предыдущего начальника ходили слухи, что он служил вертухаем в лагере и сам людей расстреливал, а в квартире у него до сих пор висит портрет Сталина. Анатолий Григорьевич встретился с ним на передаче дел в бухгалтерии. Колючий волчий взгляд старика показался ему знакомым и пронзил его как когда-то в детстве, дедок сразу понял свою власть и затеял с Анатолием Григорьевичем странный разговор.
– Что Толя-Анатолий, сегодня на твоей улице праздник? Вот то будет праздник у вас, когда доведёте страну до ручки – Сталина на вас нет. У меня другом в молодости был сын Сталина, Александр Яковлевич, незаконный, правда, но это не важно, всё равно я побольше вашего о вожде знаю. Иосиф Виссарионович его своим сыном признал, даже в Москву приглашал, но Сашка не поехал, говорил: «Быть врагом Сталина опасно, а незаконным сыном – смертельно опасно». Он мне рассказывал про Курейскую ссылку, где Иосиф Виссарионович с матерью Сашки и сошёлся. Сталина царские стражники определили на постой в дом к детям-сиротам, там он четырнадцатилетнюю Лидию и заприметил. Рассказывала Сашке Лидия Платоновна, мать его, что Иосиф Виссарионович смеялся над царским правительством за его правильность. В Петрограде думали, что если сослали, то и наказали, а революционеры там нормальную жизнь построили, нельму кушали, да и почта к ним регулярно приходила, книги там разные. Иосиф Виссарионович в ссылке всегда оставался свободным человеком и как-то раз даже пошутил, что будь он на месте начальника Охранного отделения, то давно бы уже всех революционеров из Женевы с их проститутками на кожаные ремешки порезал. И из ссылки Иосиф Виссарионович уехал обманом, записавшись в 1916 году добровольцем на фронт, потому что знал, что он непригоден к службе, а его стражник Мерзляков ему потворствовал – сам был дезертир. Так что Иосиф Виссарионович, в отличие от лысого теоретика, хорошо знал простой народ, и присказку народную усвоил: «дурака грех не обмануть». Иосиф Виссарионович поэтому и навёл такой порядок, что обмануть его было невозможно. Теперь говорят: репрессии, репрессии, а ведь даже Бог грешников наказывает. Написано же у верующих в талмудах: «Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много». И кто ж этих рабов божьих конкретно будет наказывать? Значит, у Господа тоже есть свой НКВД, так то. А теперь, при Брежневе, страха нет, а значит и порядка нет. Вот поэтому, Толя-Анатолий, и просрём мы всё, что нам Иосиф Виссарионович оставил.
Потом уже Анатолий Григорьевич разобрался, что экспедитором в отделе числилась племянница старика, никаких обязанностей не выполняла, но зарплату получала. Уволились родственники одновременно, доказательств подлога не было, да и зачем было бросать тень на отдел.
А ещё Анатолий Григорьевич почему-то хорошо запомнил один день из детства сразу после смерти Сталина. К ним домой зачем-то пришла географичка из школы, в то время, кажется, были обязательны обходы квартир учеников, и мать усадила её на кухне пить чай. Толя подслушивал их беседу, стоя за дверью общей комнаты.
– Как теперь жить будем? – неестественно жалостливо причитала мать.
– Тяжело, конечно, но вот, говорят, собираются отменить плату за обучение в старших классах, – также неестественно сочувственно поддерживала её географичка.
Географичка не пользовалась в школе авторитетом и то, что мать унижается перед ней, унижало и Анатолия, но он был замечен матерью за дверью, и отправлен на улицу. Через несколько дней в семье случился скандал, оказывается, пока мать угощала географичку конфетами с чаем, младшая сестра Валька выследила, где мать прячет конфеты. Так как место это было высокое – полка в прихожей для хранения шапок, то на помощь была вызвана подружка, на плечи которой и взгромоздилась Валька, чтобы опустошить тайник. И когда мать нашла за кроватью обёртки от конфет, то Вальке сильно досталось от матери, ведь конфеты всегда береглись для особого случая.
А по вопросу распределения квартир, как узнал позже Анатолий Григорьевич, было закрытое заседание горисполкома. Выяснилось, что много квартир, переданных предприятиям для распределения очередникам, стояли незаселенными. Директора придерживали их оформление, так как возможностей для премирования у многих руководителей не было, а работу нужно было делать, людей мотивировать. Вот молодые отцы семейств за заветное обещание «получить» квартиру и пахали, кто на полигонах невылазно по полгода, кто в цехах с вредностью, кто на работе спал, чтобы министерскую тему сдать досрочно. А дай им квартиру, считай, что на полгода про работника можно забыть. Будет в ночных очередях дежурить за стенкой или кухонным гарнитуром, унитазы доставать, а потом еще сколько водки будет выпито. Поэтому держали нужных работников на крючке до последнего.
Столько лет отдано службе, многое уже и забылось. Вот, в конце 80-х ремонтировали малый зал в горисполкоме, «выбили» фонды на дубовую доску из Чехословакии. Анатолий Григорьевич тогда нашел мастера краснодеревщика – связи уже в городе были. Отделка зала получилась благородная. Из ботанического сада Анатолий Григорьевич привез фикусы и пальму, горшки керамические для растений заказали из Риги. Теперь тематическое оформление залов заказывают в дизайнерских студиях: остоугольные формы из дешевого пластика в бело-сине-красных цветах, устремленные в будущее. «Живых цветов сейчас не ставят, – подумал Анатолий Григорьевич, – да и ладно, мне меньше хлопот».
Ивану Никандровичу очень понравился обновлённый интерьер зала, и он поручил Анатолию Григорьевичу договориться с мастером-краснодеревщиком об отделке его загородного дома. Дубовые доски, оставшиеся на складе после ремонта, Савельев выкупил, рассчитавшись до копейки. Много раз Анатолий Григорьевич мотался за город, привозил то лак, то шпаклевку. Оправдал доверие Ивана Никандровича. И вскоре после этого, приглашает его секретарша срочно зайти. Иван Никандрович опять же сесть не предложил, но по-отечески сказал:
– Засиделся ты, Анатолий, в своей «двушке» – иди в комитет по жилищным вопросам, оформляй ордер на трехкомнатную квартиру.
– Спасибо, Иван Никандрович, – в этот раз Анатолий Григорьевич уже не стал ничего добавлять и Ивану Никандровичу это понравилось.
Как узнал потом Анатолий Григорьевич, его квартира в кирпичном доме в тихом центре предназначалась прокурору, но тот наотрез отказался вселяться на первый этаж. «Ну, да ладно, – подумал Анатолий Григорьевич, – мне то грех жаловаться: простому парнишке с рабочей окраины всё дала советская власть. Всю жизнь ощущаю себя советским человеком». В середине 90-х, когда Анатолий Григорьевич услышал про покупку «хлебных» должностей в мэрии, он даже поверить не мог. Спросил как-то раз про это у своего старого знакомого, так тот даже рассмеялся над его наивностью. С тех пор и стал Анатолий Григорьевич смотреть на теперешних руководителей слегка свысока. Мысли его снова вернулись к Лильке: «Я бы, случись что с ней, непременно постарался бы помочь, а она сразу побежала с докладом». И тут Анатолия Григорьевича осенила мысль: «Получается, не я, а она и есть настоящий советский человек. Вот что хотел тогда сказать Иван Никандрович – не взял бы он к себе на работу настоящего советского человека! Это ж сколько лет мне надо было прожить, чтобы понять это».
