«По выполнении различных несносных формальностей, Бурнашев, начальник рудников, дал мне подписать бумагу, по которой я соглашалась видеться с мужем только два раза в неделю в присутствии офицера и унтер-офицера, никогда не приносить ему ни вина, ни пива, никогда не выходить из деревни без разрешения заведующего тюрьмою — и еще какие-то другие условия. И это после того, как я покинула своих родителей, своего ребенка, свою родину, после того, как проехала 6 тысяч верст и дала подписку, по которой отказывалась от всего и даже от защиты закона, — мне заявляют, что я и на защиту своего мужа не могу более рассчитывать. Итак, государственные преступники должны подчиняться всем строгостям закона, как простые каторжники, но не имеют права на семейную жизнь, даруемую величайшим преступникам и злодеям. Я видела, как последние возвращались к себе по окончании работ, занимались собственными делами, выходили из тюрьмы; лишь после вторичного преступления на них надевали кандалы и заключали в тюрьму, тогда как наши мужья были заключены и в кандалах со дня приезда».
Рудник Благодатный. Коротенькая улица вросших в землю бревенчатых домов, каменистая почва, местами прикрытая травой, голые, выстриженные сопки — лес сведен на пятьдесят верст вокруг, дабы не служил укрытием каторжникам, ежели вздумают бежать. Над всем этим убогим, нагим пейзажем высится усеченная пирамида горы Благодатки, изъеденная снаружи, выгрызенная внутри, в темных норах добывают здесь заключенные свинец с примесью драгоценного серебра.
Трубецкая и Волконская сняли малюсенькую избушку — два подслеповатых окна в улицу. С холодными — по-сибирски — сенями. Крытую дранью. Ляжешь головой к стене — ноги упираются в двери. Проснешься утром зимним — волосы примерзли к бревнам — между венцами ледяные щели.
Каторжная тюрьма. Разделенная на две неравные половины, она прятала в темной утробе своей по вечерам убийц, грабителей, разбойников — им была отдана половина побольше, государственным преступникам была отведена половина потеснее, но и этого было мало: внутри помещение «князей», как их называли сибиряки, дощатыми перегородками поделили на малые каморки без света. В одной из них помещены были Трубецкой, Волконский и Оболенский, и, чтобы этот третий имел место для сна, приколотили для него нары вторым этажом — над Трубецким.
Старожил Сибири П. И. Першин приводит рассказ достоверного свидетеля, горного инженера Фитингофа, служившего в те поры на руднике Благодатном:
«В то время горным начальником был Бурнашев, человек строгий до грубости и боязливый до трусости. Такие ссыльные его очень беспокоили, и он не знал, как с ними быть и как поступать. Если им дать послабление, не использовать буквально инструкцию, гласившую употреблять их на тяжелую рудничную работу, то он может жестоко поплатиться своей карьерой. Как быть? Надо выполнить инструкцию. Выполнить инструкцию — значит их отправить прямо в подземелье, в рудники, ручным способом, киркою и молотом, добывать руду при свете мерцающих свечных сальных огарков. Бурнашев так и поступил. Каждый день, не ленясь, спускался он в рудники и осведомлялся о производительности работ „каторжников“.
— Черт знает, что делать с этими сиятельными каторжниками, — горевал Бурнашев. — С одной стороны, гласит инструкция, держать их без всяких послаблений, в строгости, занимать в рудниках тяжелыми работами, а с другой — заботиться об их здоровье. Как тут быть? — несколько раз повторил Бурнашев. — Если бы не этот последний пункт, то я бы их скоро вывел в расход».
Камеры были тесны, на работу водили в кандалах, пища была более чем скудной, приготовлена ужасно. Тюрьма кишела клопами, казалось, из них состояли и стены, и нары, и потолки; зуд в теле был постоянным и невыносимым. Невольники добывали скипидар, смазывали им тело, но это помогало лишь на короткий срок, от скипидара облезала кожа, а клопы с новой силой набрасывались на несчастного. Волконская и Трубецкая, возвращаясь из тюрьмы после короткого свидания с мужьями, должны были немедленно вытряхивать платье.
Можно представить, каким событием, каким счастьем был для заключенных приезд двух отважных женщин. Княгини объединили всех восьмерых узников в товарищескую семью, проявляя ко всем внимание и заботу. Во всем отказывая себе, они покупали ткани в Нерчинске и шили, как могли, одежду заключенным, ибо в руднике, в тесном и темном забое, трудно было сохранить ее, не порвать. Они организовали обеды для декабристов, во всем отказывая себе.
«У Каташи, — пишет Волконская, — не осталось больше ничего. Мы ограничили свою пищу: суп и каша — вот наш обыденный стол; ужин отменялся, Ка-таша, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом. За таким ужином застал ее один из сторожей тюрьмы и передал об этом ее мужу. Мы имели обыкновение посылать обед нашим; надо было чинить их белье. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы. Как только они узнали о нашем стесненном положении, они отказались от нашего обеда; тюремные солдаты, все добрые люди, стали на них готовить. Это было весьма кстати».
Но главным для узников было все же не столько облегчение их физических мук, сколько облегчение мук нравственных. С приездом героических женщин разлетелась задуманная Николаем I отторженность декабристов от мира. Женщины стали прилежными секретарями для всех восьмерых. Декабристам была запрещена личная переписка, Трубецкая и Волконская сообщали их родным о жизни на руднике, о каждом из заключенных, пересказывали их просьбы и приветы своими словами, якобы от своего лица. А письма эти, долетев сквозь руки нерчинского, иркутского, тобольского, петербургского начальства, коему предписано было письма сии вскрывать и прочитывать, до России, попав наконец в руки адресатов, распространялись, переписывались для друзей дома и родственников, рассылались в копиях, а стало быть, будили память и сочувствие, ободряли других жен декабристов, собиравшихся в далекий путь.
«Прибытие этих двух высоких женщин, — пишет Оболенский, — русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же: своими руками шили они нам то, что казалось необходимым для каждого из нас; остальное покупалось ими в лавках; одним словом, то, что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было ими угадано и исполнено; с их прибытием и связь наша с родными и близкими сердцу получила то начало, которое потом уже не прекращалось, по их родственной почтительности доставлять родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислять все то, чем мы им обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях, — а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника — плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».
Трубецкая виделась с мужем два раза в неделю — в тюрьме, в присутствии офицера и унтер-офицера они не могли передать друг другу и тысячной доли того, что чувствовали. В остальные дни княгиня брала скамеечку, поднималась на склон сопки, откуда был виден тюремный двор, — так ей удавалось порой хоть издали посмотреть на Сергея Петровича.
«Заключенных всегда окружали солдаты, так что жены могли их видеть только издали, — пишет жена декабриста Полина Анненкова. — Князь Трубецкой срывал цветы на пути своем, делал букет и оставлял его на земле, а несчастная жена подходила поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть.
