Лейлы не было на кухне, она была в холле и, судя по звукам, лаяла у входной двери.

— Черт, — пробормотал Майк, затем отодвинулся, повернув ко мне голову, подняв руку и указывая пальцем на сэндвичи. — Ешь. Чипсы в шкафу. Шипучка и пиво в холодильнике. Я скоро.

Я кивнула, но он уже отвернулся и обогнул шкафы, которые загораживали дверь.

Затем я провела руками по мокрым щекам и спустилась вниз, чтобы подойти к холодильнику и взять напиток.

Затем услышала бормотание, явно раздраженное:

— Черт меня побери, — и замерла.

Дверь, должно быть, открылась, потому что Лейла перестала лаять, слушая, как позвякивали ее жетоны, означало, что она дрожала от возбуждения при виде посетителя.

— О Боже, неужели сейчас неподходящее время? — спросила женщина, и по какой-то странной причине я отпрянула в сторону, пытаясь спрятаться, хотя она не могла меня увидеть.

— Думаю, что любой твой визит — неподходящее время, Одри. Какого хрена ты здесь делаешь? — спросил Майк в ответ, и я почувствовала, как мои глаза расширились.

Одри.

Я забыла. Если есть все дерьмо, которое кругом происходило, пока между мной и его дочерью налаживались отношения, Одри была частью этого дерьма.

— Мне казалось, мы могли бы поговорить, — ответила она.

— Если казалось, ты могла бы позвонить и поговорить, а не появляться в воскресенье днем как снег на голову, — ввернул Майк, я почувствовала, как холод начал просачиваться от входной двери, поэтому поняла, что он не впустил ее в дом.

— Ну, — колебалась она, — вообще-то, я так и хотела, но подумала, что ты меня отошьешь.

— Правильно подумала, — мгновенно среагировал Майк, его глубокий голос звучал беспрекословно.

— Майк, правда, это важно, — мягко и вкрадчиво произнесла она.

Черт побери.

— Если важно, то мы можем встретиться. Сейчас не время. Я еще не обедал, а уже все готово, Дасти на кухне ждет, когда я пообедаю с ней. Завтра тоже не подходит. Выбери любой другой день на следующей неделе, я встречусь с тобой после работы за кофе. У тебя будет полчаса, потом я должен пойти домой кормить детей и мою женщину.

— Дасти? — тихо спросила она.

— Да, — сразу же ответил Майк, а затем так же сразу же подсказал: — Когда вечером?

— Она сейчас здесь?

— Одри, в какой день?

— Она здесь живет?

— Нет, и это касается только тебя как матери моих детей. А теперь скажи мне, в какой день?

— Это не займет много времени, и я не буду…

— Хорошо, я стою здесь в одних джинсах. Не будь идиоткой серьезно, назови мне в какой день?

О Боже. Я думала, что заявления Майка «не будь идиоткой», было очень похоже на то, когда я сказала, что не веду себя как сука, потому что его смысл был ясен.

Наступила тишина, которая стояла у двери некоторое время.

Наконец Майк с явным нетерпением произнес:

— Одри…

— Она нас слышит?

— День?

— Почему она не выйдет сюда?

О Боже.

— Какой день?

— Она в твоей постели?

О Боже!

— Господи, бл*дь, ты это серьезно? Мы будем тут обсуждать?

— Ты, Майк, двигаешься дальше. У тебя кто-то есть. Я занимаюсь всем. Одна. Дай мне передохнуть.

Именно тогда я поняла, насколько Майк завязал с Одри.

И я поняла это, когда он ответил:

— Да, она нас слышит. Потому, что она на кухне. И она не выходит, вероятно, потому, что на ней моя футболка и больше ничего нет, и она хочет избавить тебя от этой картины, потому что милая хочет поберечь твои чувства. Итак, ты спросила, теперь можешь себе представить эту картину, но это уже на твоей совести. Итак, назови день?

— Во вторник, — прошептала она.

— Отлично, — тут же согласился Майк. — Успеешь к «Мими» к шести вечера?

— Да, Майк.

— Хорошо. Увидимся у «Мими» в шесть.

— Хорошо.

Не было никаких прощаний, только смущенное хныканье Лейлы, которая, несомненно, во время этого интенсивного обмена мнениями так и не привлекла внимание взрослых, и она была не совсем уверена, что с этим делать. Я услышала, как закрылась дверь, а потом увидела Майка из-за шкафа, собака следовала за ним по пятам.

Так что, называйте меня как угодно, мне все равно, он разозлился и не скрывал этого, на нем не было ничего, кроме джинсов, и выглядел он горячо.

У меня не было возможности сообщить ему об этом факте, пытаясь помочь ему справиться с гневом.

И у меня не было шанса, потому что он поднял руку, указал на меня пальцем и скомандовал суровым, рокочущим тоном:

— Не бери на свой счет это дерьмо.

Я уставилась на его палец, думая, что если бы любой другой мужчина ткнул в меня пальцем, я бы скорее всего схватила его за этот палец и выкрутила его, одновременно ударив по голени, или, сначала выкрутила бы, а потом ударила, сказал бы ему пойти нах*й, но сейчас я спросила:

— Э-э… что?

Он остановился в футе от меня, опустил руку и повторил:

— Ты не берешь на свой счет это дерьмо.

— Майк, милый, — сказала я нежным, успокаивающим голосом, — я чувствую, что ты злишься, но не понимаю…

— У тебя и так достаточно забот. Что бы ни задумала Одри, это тебя не касается. Это мое дерьмо, и ты не будешь о нем думать, принимать его на свой счет. Ты беспокоишься о ферме, о семье и о своей керамике. Я побеспокоюсь об Одри.

— Э-э… разве мы пять минут назад не согласились, что сильно заботимся друг о друге? — осторожно поинтересовалась я.

— Нет, не согласились, и я чертовски уверен, что мы не говорили, что сильно заботимся друг о друге. Мы признались, что любим друг друга, — поправил он меня, и мой живот сжался, а сердце пропустило удар.

— Нет, — возразила я глупо, но правильно, мое сердце теперь бешено колотилось, мешая мыслить, — думаю, это ты сказал мне, что я влюблена в тебя.

Его брови сошлись вместе, и это тоже выглядело горячо.

— Ты не согласна? — выстрелил он в ответ.

— Ух… нет, — ответила я.

Затем его брови взлетели вверх, и, черт возьми, это тоже было горячо.

— Почему?

Снова глупо, но все же правильно, я решила высказать свою точку зрения:

— Технически это означает сильно заботиться друг о друге.

Он скрестил руки на груди (да, тоже горячо) и спросил:

— Ты понимаешь, что я злюсь?

Я кивнула.

— И ты хочешь продолжить, пока этот идиотский разговор о том, что ни в малейшей степени не является идиотским, не разозлил меня еще больше?

Я подумала, что это хорошая идея, поэтому решила ее осуществить.

— Я пытаюсь сказать то, что у меня нет своего дерьма, ты берешь на себя мое дерьмо, прикрывая меня, а потом разбираешься со своим дерьмом.

— Дасти…

Я сделала шаг к нему, подняла руку и сжала пальцы на его предплечье, говоря:

— Малыш, я не слабая. У меня нет страсти шопоголика. Я не кто иная, как Дасти. У нас многое происходит, но твоя бывшая жена — заноза в заднице, но я не рухну под тяжестью этой занозы. Много лет ты заботишься о множестве людей, надрывая свою задницу. Ты привык к этому, но откровенно говоря, со мной твои проблемы — это больше не только твои проблемы.

— Хорошо, я это понял, Дасти, но тебе нужно понять то, что я не против надрывать задницу ради тех, кого люблю. Это моя работа, и я делаю ее не потому, что должен, а потому, что она мне нравится. Я против надрывать свою задницу, когда в ответ получаю дерьмо, но если я не получая никакого дерьма, это совсем другое дело. Я знаю, что ты не слабачка, и привыкнешь к тому, что, когда ты со мной тебе больше не нужно постоянно быть сильной.

Я ошеломленно уставилась на него.

Он еще не закончил. Я поняла это, когда он продолжил, скорее, прогрохотал каждое слово.

— И ты привыкнешь быть моей женщиной, я объясню, что это значит. Я буду терпеть дерьмо, но моя женщина не будет, — он наклонился и закончил, — никогда. Людей, передающих ей это дерьмо напрямую или косвенно через меня.

Я не произнесла ни слова.

Но в голове у меня все кружилось.

Никогда.

Никогда в моей жизни, кроме моего отца и моего брата, ни один мужчина не вставал на мою защиту.