Это не всегда было хорошо. Я не подсчитывала, но прикинула, что примерно получалось пятьдесят на пятьдесят. Иногда все шло наперекосяк. Иногда выбивала хоум-ран. Несмотря на те пятьдесят, которые шли наперекосяк, я продолжала следовать своим чувствам, потому что это была я. Я также продолжала поддаваться своим чувствам, потому что, добившись хоум-ран, стоило пережить те времена, когда все шло наперекосяк. (Хоум-ран — разновидность игровой ситуации в бейсболе, представляющая собой хит, во время которого отбивающий и бегущие, находящиеся на базах, успевают совершить полный круг по базам и попасть в дом, при этом не имеется ошибок со стороны защищающейся команды. — прим. Пер.)

И поняла я одно, глядя в потолок, что Майк был хоум-ран.

Я хотела этого, не потому что он был моим подростковым увлечением. Я хотела этого, не потому что на протяжении многих лет я часто вспоминала о нем, причем вспоминала с любовью. Я хотела этого, не потому что Майк был феноменальным любовником. Хотела, не потому что это было ужасно, мой брат, который был моим лучшим другом, внезапно умер в возрасте сорока четырех лет, и я понятия не имела, как прожить свою жизнь без него. Хотела, не потому что мой брат, который был моим лучшим другом, хотел этого же для меня.

Я просто хотела, чтобы Майк был хоум-ран.

Я услышала, как щелкнул замок в двери, голова повернулась на подушке, увидела, как вошел Майк.

Нет, неправильно.

Я мельком увидела Майка, держащего в одной руке коробку с пиццей, в другой он сжимал за ручку упаковку пива из шести бутылок. На нем были джинсы, которые смотрелись чертовски здорово. Он также был одет в коричневую трикотажное поло с кремовыми и серыми пятнами, с высоким воротником, поднимавшийся вокруг его мускулистой шеи, расстегнутыми пуговицами у горла, которое выглядело на нем чертовски здорово. Кроме того, на нем была коричневая кожаная куртка, которая выглядела тоже чертовски здорово. И последнее, волосы были растрепаны, от того, что он переодевался, но не привел их в порядок, выглядел невероятно чертовски здорово. Поэтому я села в постели и повернулась в его сторону, чтобы убедиться, что ничего не пропустила.

Он подошел к кровати, не сводя с меня глаз, не сказав ни слова, бросил на кровать коробку с пиццей. Затем молчал, подошел к тумбочке и поставил туда пиво. Затем сунул руку в карман куртки, вытащил открывалку для бутылок и со звоном бросил ее рядом с пивом.

Я подумала, что он поступил умно, не забыв взять с собой открывалку, потому что отель не «Ритц», но отель неодобрительно отнесется к нам, если мы будем об мебель открывать бутылки, он снял свою кожаную куртку и бросил ее на край кровати.

Затем посмотрел на меня, скрестив руки на груди, спросил:

— И так?

Он точно не собирался валять дурака.

— Хорошо, — начала я. — Полагаю, у тебя было время подумать, что касается меня, хочешь оставайся на ночь.

Он изучал меня пару секунд.

Затем тихо спросил:

— Уверена?

Я сделала глубокий вдох.

Затем кивнула и прошептала:

— Уверена.

Когда я согласилась, он как-то странно ответил:

— Как ты относишься к холодной пицце?

Я в замешательстве склонила голову набок и спросила:

— Что?

Прежде чем поняла, о чем он, он поднял коробку с пиццей, бросил ее на пол, наклонился ко мне, положил руки мне на ягодицы, поднял меня с кровати и заключил в объятия. Затем повернулся и упал, приземлившись на спину, а я на него сверху. Я оправилась от такого неожиданного падения, заметьте, не очень успешно, он перевернул меня на спину, а сам лег на меня сверху.

Его лицо — единственное, что я видела перед собой, его руки двигались, он прошептал:

— Холодная пицца. У тебя с этим проблемы?

— Нет, — прошептала я в ответ.

— Отлично, — пробормотал он.

Потом он поцеловал меня, прежде чем сделать со мной кучу других вещей, пока пицца лежала на полу и остывала.

* * *

— Керамика?

— Да, вазы, миски и тому подобное барахло. Я имею в виду, что это мое. Великолепно. Мне нравится этим заниматься. Я много вкладывалась. Полностью кайфую, и когда я говорю, что мне нравится, имею в виду, когда я работаю, не замечаю времени. Я могу начать в полдень, а потом уже раз и полночь. Но все же, думаю, это полное сумасшествие, когда люди готовы платить двести долларов за вазу среднего размера, — я пожала плечами, — но это так.

На Майке не было ничего, кроме джинсов. Он лежал спиной у изголовья кровати. Его глаза были прикованы ко мне.

На мне снова не было ничего, кроме футболки и трусиков. Я согнулась, икры лежали поперек его бедер, остальная часть меня лежала поперек кровати. Я лежала на боку, опираясь на предплечье, подо мной находилась подушка.

У меня на сгибе бедер стояло пиво. Между нами находилась коробка с пиццей. Теперь мы довольно хорошо узнали друг друга с библейской точки зрения, так что перешли к другим хорошим вещам.

— Черт возьми, милая, твое барахло должно быть хорошее, — тихо произнес он, когда я откусила кусочек пиццы.

Прожевала, проглотила и ухмыльнулась. Затем заявила:

— И я так думаю. — Затем откусила еще кусочек.

— Я впечатлен, — ответил он.

Я прожевала, проглотила и снова ухмыльнулась, прежде чем предупредить:

— Не говори, пока не увидишь.

Он ухмыльнулся в ответ, заметив:

— Итак, ты занимаешься тем, что тебе нравится.

— Полностью, — подтвердила я.

— Молодец, Дасти, — пробормотал он и откусил кусочек своей пиццы.

— А тебе нравится твоя работа? — Спросила я.

Он прожевал, проглотил и переспросил:

— Быть полицейским?

Я кивнула.

— Бывают дни, когда я ненавижу свою работу и дни, когда люблю ее, — ответил он. — Но я чувствую то, чем я занимаюсь — это важно. Бывают дни, когда я не думаю, что она важна. В другие что-то меняется, и я могу что-то улучшить, изменить. В такие дни, когда я что-то меняю, все остальное дни делает стоящими того, чем я занимаюсь. Так что да, — он снова ухмыльнулся, — в целом, мне нравится моя работа.

— Потрясающе, — прошептала я, а затем сказала: — Я думала, что однажды ты станешь президентом.

Он расхохотался, а я наблюдала. Его смех мне всегда нравился в Майке. Его смех. У него было отличное чувство юмора, и он много смеялся. Всегда легко его можно было рассмешить. Тем не менее в свое время я специально старалась его рассмешить. Но сейчас его смех был таким же завораживающим и привлекательным. И с годами он стал только лучше.

Намного лучше.

Перестав смеяться, он спросил:

— Президентом? — прежде чем положить в рот последний кусочек пиццы.

— Да, — ответила я, потянувшись за своим новым куском. — Я была тогда в тебя влюблена, главным образом потому, что ты был великолепен, отчасти потому, что был всегда самим собой. Мне казалось, ты можешь все что угодно.

Когда я съела свой кусочек и оглянулась на него, заметила, что его лицо смягчилось, и, серьезно, он был очень хорош собой.

Затем он тихо сказал:

— Прости, что разочаровал тебя, дорогая.

— Не разочаровал, Майк, — заверила я его. — Повзрослев и поняв, как устроен мир, мне кажется, быть президентом — не такая приятная работа. Как ты говоришь, быть полицейским ничуть не слаще, но ты занимаешься тем, что тебе нравится. Ты меняешь ситуацию к лучшему. И ты это чувствуешь. Если тебе нравится, то мне тоже нравится твоя работа. Не то чтобы она должна мне нравится, но пока она нравится тебе.

— Меня устраивает моя работа, — заверил он меня в ответ.

— Тогда хорошо, — прошептала я.

Он схватил новый кусок. Я откусила кусочек и запила пивом.

Он откусил от своего, потянулся, взял пиво с тумбочки и откинулся назад, чтобы поставить его на место после глотка, спросив:

— Можешь мне кое-что сказать?

— Валяй, — пригласила я, откусывая еще кусочек.

Он откинулся назад и пристально посмотрел на меня.

— Буду серьезно чертовски разочарован, узнав, что мое предположение неверно, но, если ты со мной в этой постели, это значит, и я провожу ночь с тобой, значит, ты свободна. И я хотел бы узнать, как такое возможно?