Хотя с любой стороны, главное – чтобы никакие сплетни, слухи, злоба и цинизм не разрушили то, чего они с Асидой так ждали долгих восемь лет. Итак, возвращаемся: ну и что теперь делать—то? Как её уберечь? Как защитить?

* * *

Астамур всегда, всю свою жизнь был старшим. С того самого дня, когда отец совершенно внезапно и нелепо погиб, Аста оказался главой семьи – ответственным за двор, за мать, за младших братьев. Именно его, десятилетнего, дядья учили ставить быка под ярмо, править плуг, отбирать зерно для посева. Не сразу, конечно, всё постепенно, всё по мере сил. Но никто и никогда больше не относился к нему, как к малышу, у которого ещё полная чаша детства впереди – всё успеется, мол, пусть пока понежится, дурака поваляет. Не было такого. Даже Даур, который был всего полутора годами младше, имел в глазах школьных учителей, соседей и дядьёв все права побыть хулиганом, понаделать ошибок, побить баклуши и быть своевременно оттасканным за вихры. Какие его годы, в самом деле? Подрастёт, образумится. Все наладится, все придёт. Но к Астамуру у тех же соседей и учителей счёт был совершенно другой: ты же старший в семье, как же ты мог – не выучить, не вызваться первым, не сделать, не подать пример… Нет, Астамур по природе вовсе не был «со всех сторон положительным», и, если бы судьба сложилась иначе, он, вероятно, прошел бы весь путь Дауровых ошибок. Но рядом всегда была мать, её глаза, яснее всяких слов, её скупая нежность: спасибо, сынок, что я могу на тебя положиться, это так важно…

И он к этому привык: на него всегда можно положиться. Он не строил из себя главного, не командовал братьями, как можно было бы ожидать, он просто усмехался и делал то, что окружающие считали правильным в данный момент. Что уж он на сей счет думал, часто – почти всегда – оставалось на его собственной совести, но упрекнуть его было не в чем. Как ни странно, в результате он не стал ни законопослушным параноиком, постоянно озирающимся в попытках понять, чего ещё от него ждут; ни забитой марионеткой, идущей четко предписанным путём; ни бездушным циником, ни тайным бунтарём… Его спасали врожденная ирония и чувство меры. Ко всему в своей жизни – с самой ранней юности – он относился несколько отстранённо и с доброй усмешкой умудрённого опытом старца. Ну хорошо, хорошо, ладно, – сквозило в его усмешке, – пусть так, сделаю вам, всё будет, не ссориться же, в самом деле, из-за таких пустяков, вот поживите с моё, и однажды вы тоже поймёте.

Гумала порой только диву давалась: откуда в нём, тонкокостном ещё, голенастом подростке, такая спокойная мудрость веков. Он и книг-то, по большому счёту, немного читал – некогда было: хозяйство, учеба, колхоз, да и матери помочь. Но своё понимание жизни у него было совершенно предметное, устойчивое, упорядоченное. И очень, очень ироничное: так матёрый котяра с расслабленным умилением смотрит на возню котят, пытающихся победить резиновый мячик – а потом, вдруг подобравшись, одним прыжком настигает зазевавшуюся мышь и, слегка придушив жертву, отдаёт её совершенно ошалевшим от восторга мальцам.

Такими вот мальцами рядом с Астамуром частенько ощущали себя не только браться и сверстники, но и гораздо более взрослые сперва соседи и учителя, затем коллеги и друзья. Да и сама Гумала с затаённой гордостью молча признавала, что да, её старший – и впрямь глава их небольшой семьи, способный вырасти в главу большого клана.

И ещё она прекрасно знала, что уж если Астамур принял какое-то решение, то переубедить его практически невозможно – всё равно что рыбу в реке руками ловить. Выслушает, смиренно склонив голову набок, усмехнётся, глядя куда-то в край стола, да и пойдёт себе своей дорогой, словно и не прозвучало ничего. И никогда даже спорить не будет: в конце концов, если человек публично сморозил глупость, деликатнее же сделать вид, что ничего не заметил, не так ли? – говорят его такие весёлые, такие непонятные глаза.

И женился он так, что мать едва охнуть успела.

* * *

…Конечно, она ему идеально подошла. Своенравная, решительная, честная, неутомимый борец за правду и справедливость – Асида совершенно не признавала компромиссов, из которых он полностью соткал свою жизнь. Конечно, это было первое, о чём она заявила, глядя прямо в его глаза. И – потонула в них. Совсем.

Он смотрел на неё и думал, что сам бы так никогда не смог. Промолчать, уйти от ответа, потушить ещё не начавшийся конфликт – и сделать по-своему – это пожалуйста. Это его путь. Но вот так, с открытым забралом и игрушечным мечом – на живого, сильного, полноценного противника… Нет. Не понимаю, думал он, чего ради так кипятиться и обострять? Он привычно усмехнулся и хотел было – тоже привычно – отвести глаза. И – не смог. Так и стоял, смотрел на неё, не замечая, как усмешка медленно растворяется в чём-то совсем другом.

* * *

Конечно, её отец ни за что бы не одобрил простого рабочего парня, у которого всего-то и есть за душой, что руки, да младшие братья и мать в горном селе. Но кого это останавливает в 18 лет? Асида только и видела, что его невероятные голубые глаза, только и искала вокруг, не мелькнёт ли где знакомый силуэт.

Скрываться долго не хватило сил.

Однажды вечером они просто вдруг оказались вдвоём на пороге Астамуровой тётки Наргиз. Та, распахнув дверь, поморгала немного, осознавая свершившийся факт, и, сглотнув, недоверчиво уставилась на племянника:

– Никак, украл?

Всё дальнейшее Асида помнила смутно: как тётка провела её в дальнюю комнату «передохнуть», как глухо звучали из-за закрытой двери голоса – вопрошающий и оправдывающийся – и как пару раз, заставляя сжиматься сердце, мелькнуло имя отца… Конечно, ей было страшно, но она ни о чём не жалела. Ни о том, что кивнула, когда он протянул ей руку; ни о том, что сама, по совету доброжелателя, завела погромче магнитофон, чтобы отвлечь внимание родни, и «пошла прогуляться» поздним вечером, зная, кто ждет её за углом, да не один, а с чудом раздобытой машиной (и где только денег взял?); ни о том, что, когда он заглянул ей в глаза – ты уверена?.. – гордо откинула за спину косу и изящно скользнула в автомобиль. Её выбор был сделан, а там – будь что будет.

* * *

Хасик захлопнул книгу, протёр усталые глаза и потушил ночник.

Хотя он только что пошёл в выпускной класс, уже года три как был у матери на хозяйстве один. Братья уехали в города – старший работать, средний учиться – и Хасик всё чаще думал о том, как ему поддержать мать. Всё заработанное она норовила передать Дауру – ему сейчас сложней, ему надо пробиться, на ноги встать. На себя почти ничего не оставляла. И так, мол, проживём, много ли нам на надо? Но всё-таки мать временами хворала, да и одежда на колхозных полях выгорала и изнашивалась быстро… Поэтому Хасик всё думал, куда бы пристроиться, чтобы хоть небольшая копейка, да в дом бы текла.

На его удачу, местный почтальон, которого все иначе как Митричем не именовали, категорически запил, и ни газеты-журналы, ни тем более пенсии, ему больше никто не доверял. Туда-то Хасик себя и предложил. В селе, пусть оно и велико, его знал, почитай, каждый, да и он любой дом нашёл бы даже впотьмах. Так что ему выделили гнедую кобылу, огромную перемётную суму и весь запутанный набор периодической печати: читать в селе любили, и чего только не выписывали, от сельскохозяйственного вестника до «Мурзилки» и «Роман-газеты». Довольно скоро Хасик уже ориентировался в этом хаосе не хуже многоопытного Митрича и уж точно справлялся с доставкой на порядок быстрее. Вот только от школы его никто не освобождал, и если к периодике во второй половине дня сельчане быстро привыкли, то учителя войти в положение и сократить домашние задания желания не изъявили. Аттестат хочешь – изволь к экзаменам быть готов.

Так что зубрить историю партии приходилось по ночам, когда мама, слава богу, уже спала и не видела, как он методично портит себе глаза. Она, конечно, искренне хотела помочь Дауру, но уж точно не ценой Хасикового зрения, так что обнаружила бы – сразу бы пресекла.