Темнота густела. Светлее было только на западе. Было видно, как дрожащими неясными силуэтами над кромкой Гривы пролетали вальдшнепы. Шла тяга. Но я не думал браться за ружье. Все мои мысли сосредоточились на одном: как раздобыть огонь. Добыть огонь трением сучка о сучок я не пытался. Я по опыту знал, что этот способ дает хорошие результаты лишь в повестях о путешествиях, а в жизни пригоден как потогонное средство. Не было у меня и подзорной трубы, из которой я мог бы извлечь увеличительное стекло, да оно и не пригодилось бы: кругом стояла черная сырая тьма, как в подземелье. Слева вдруг послышалось странное чмоканье, кто-то прошел по грязи, с трудом выволакивая ноги. Потом прошумели задетые кусты. И мне показалось, я слышу тяжелый вздох: «Ффу-у…»
Все смолкло… Тихонько ворчала Шубка, порываясь в сторону, но я крепко держал ее за обрывок веревки. Испарина выступила у меня на лбу. «Огонь… огонек бы… огонек», — шептал я и вдруг вспомнил юмористическую картинку, которую видел когда-то давно в журнале «Огонек». Называлась она «Добывание огня в каменном веке». Были там изображены два бородатых дикаря, из которых один стоял на четвереньках перед грудой поленьев, а второй колотил его каменным молотком по густоволосому черепу. Из выпученных глаз дикаря летели искры, над костром поднимался клуб дыма.
А что, если сложить кучку травы, посыпать ее порохом, положить спички и выстрелить?
Я тотчас ощупью принялся разряжать новый патрон.
— Да будет свет! — сказал я, подводя стволы к посыпанной порохом кучке травы, которую едва различал во тьме.
Выстрел грохнул. И вот оно, счастье! Целый сноп пламени и дыма взметнулся вверх, трава и мох вспыхнули, спички запышкали одна за другой. Позднее я обнаружил, что опалил ресницы, но разве можно было тогда огорчаться по пустякам, когда у моих ног весело пощелкивал, потрескивал, метался, прорываясь сквозь сухие прутики, рыжий язычок пламени и пахучий дымок першил в носу, выжимал слезы.
Теперь нам с Шубкой не страшны ни тьма, ни лешие, ни водяные, ни прочая чертовщина. Все вдруг стало обыкновенным: и ночь, и сосны, и болото. Я зарядил ружье пулей и картечью, улегся на хвою. Шубка тотчас примостилась возле ног. В глазах ее мерцали, отражаясь, два крохотных костерка. Я подсушил на огне промокшую краюху, и мы с наслаждением стали есть теплую, продымленную мякоть.
Как же меняется настроение человека! Полчаса назад сидел я впотьмах у ствола этой же сосны, одолеваемый страхом, а теперь все прошло, и на душе спокойно, даже весело, пожалуй…
А ночь над болотом непробудная, как сон-трава, чуткая, как волчье ухо. Далекие созвездия ясно обозначались в вышине. На северо-западе небо еще смутно бледнело. Белая яркая капля Венеры дрожала и лучилась низко над черными спящими сосняками. Левее и выше ее разметнулось широкое созвездие Льва. Я разглядывал звезды и думал о них. Вот там, в угольной нездешней глубине, затеряны далекие, невообразимо далекие миры. Там свои солнца и своя жизнь и, может быть, какой-нибудь охотник сидит вот так же на неведомой Гриве, ждет рассвета, думает о чем-то и не знает, что я существую и тоже думаю о нем. Созвездия! Они всегда влекли меня, манили даже названиями: Северная Корона, Орион, Гончие Псы, Волосы Вероники… Вот они, Волосы Вероники, — горсточка чуть различимых туманных огоньков…
Хруст сучьев прервал мои мысли. Я встрепенулся, сел, схватился за ружье. Вскочила, вздыбила шерсть Шубка, глухо зарычала, отвернувшись от огня. Тишина. Только сердце стучит гулко. За деревьями снова тот же шумный вздох, хруст сучка под тяжелой ногой… И вдруг близко и тяжело затопало, зашелестели кусты. Собака юркнула во тьму, заливаясь злобным лаем. Топот удалился и быстро стих. К огню выскочила взъерошенная Шубка.
«Кто? — чуть не спросил я у нее и ответил сам себе: — Лоси! Конечно, лоси! Только они могли так топать. Тогда как пробирались они на неприступную Гриву? Известно, что лось легко ходит по непроходимым трясинам. Но как пройти через этакую топь? Невероятно. А все-таки лоси подходили к костру безбоязненно, пока не почуяли человека и собаку. Теперь они убежали. Куда? Грива не велика…»
В раздумье я огляделся вокруг и снова едва не вскрикнул. Шагах в двадцати от меня на берегу светились полосами слабые огни. Это был зеленый и холодный свет.
«Фу, какая чертовщина! Чудится мне, что ли?»
На секунду я зажмурился, открыл глаза: полосы светились на том же месте. Тогда я оглянулся на Шубку, спокойно лежащую у костра, и решительно зашагал к огням. После нового припадка страха все было безразлично… Шаг за шагом удалялся я от костра, и вот огни у моих ног. Это светятся гнилые стволы старых ольх и осин.
— Еще тебе, дураку! Не пугай сам себя, — вслух пробормотал я и, отломив кусок гнилушки, понес его к костру.
В ярком свете костра она померкла и выглядела куском обыкновенной красноватой древесной гнили с белыми прожилками. Я спрятал гнилушку за пазуху, отвернулся от огня, заглянул. Она светилась тем же фосфорическим мягким светом.
Я подкинул сучьев в огонь, лег на свое хвойное ложе и совсем спокойно стал следить, как прогорают тонкие сухие веточки, сперва раскаляясь до золотого блеска, потом бледнея, становясь вишневыми и, наконец, превращаясь в трубочки беловатого пепла, а пепел сыплется вниз…
Я проснулся от сырости и холода. Привстал. Костер давно прогорел, едва дымился. Белое утро занималось над болотом. Кричали журавли. Недалеко от костра клубочком спала Шубка. Юрчащие песни дроздов-белобровиков раздавались со всех сторон. А на другой стороне Гривы ясно пощелкивал токующий глухарь. Подальше ему вторил другой, в самом дальнем конце Гривы слышался третий.
«Ток-то где!» — подумал я, прислушиваясь к щелканью ближнего петуха. Вот он издал скрипучий, скрежещущий звук, «заскричичал», как говорил Петр Григорьевич. Дважды басовито кокнула копалуха. Тетерева бормотали, балабонили где-то на сухих релках. Первый лучик солнца пробежал по макушкам сосен. Не хотелось нарушать радости утра выстрелами. Я стал собираться, и Шубка тоже вскочила, потягиваясь, виляла хвостом, умильно поглядывала смеющимися глазами то на меня, то на глухарей, висящих на суку. Вот встала как вкопанная, услышав знакомое пощелкиванье вдали, однако я тут же схватил ее за веревочный ошейник и привязал на поясной ремень. Так было надежнее.
Мне захотелось окончательно убедиться, что ночью на остров заходили лоси. Вскоре Шубка и я наткнулись на свежие следы нескольких лосей шагах в пятидесяти от нашей стоянки. Они вели в противоположную сторону от глухариного тока, туда, где остров удлинялся и переходил в болото. Идя по следам, мы вышли на берег. С этой стороны до противоположных сосняков было ближе. Лосиный след уходил в пойму. Не след, а целая тропа, будто здесь гоняли стадо коров. Я сделал несколько шагов по пойме и с радостью убедился, что кочки стоят крепко, даже не зыблются. Все же решил не рисковать и снова вооружился длинными березами. Переход через пойму в новом месте оказался легче, чем можно было предполагать. Лишь с десяток метров переползал я, опираясь на стволы березок, да и то, быть может, потому, что боялся ровной сплавины. И все же, когда выбрался к соснякам, ступил на безопасную полосу, я оглянулся и вздохнул с несказанным облегчением.
«Выбрался. Прощай, Грива! Хоть и нет на тебе леших, а не очень приветлива ты, — подумал я и спросил себя: — А почему — Грива? А потому, что она все-таки не остров, наверное, а полуостров, и не иначе как леший понес тебя пробираться к нему с самой опасной стороны! Горе-следопыт! Лоси лучше тебя знают, как ходить по болотам. Надо было сообразить, что раз остров вытянут, раз он «грива» — значит, где-нибудь может соединяться с лесом. Не знаешь броду — не суйся!» Такую лекцию прочел я себе, сидя на широкой кочке. А потом мы с Шубкой отправились разыскивать оставленную вчера сумку.
Скажу лишь, что нашли мы не только сумку, а вместе с ней донельзя встревоженного Петра Григорьевича с целой гурьбой колхозников, которые собрались на розыски.
