Просыпаясь осенними ночами, я слышал его легкие шаги в темноте. Опаленыш тоже «бежал на юг», как бежали и торопились его вольные братья. За все это время птица ни разу не пробовала летать, хотя крылья уже выросли.

Зимой Опаленыш стал молчалив и незаметен. Сытый, он залезал в свой ящик и, нахохлившись, дремал целые дни.

Но весной коростель вновь оживился и бегал по комнатам днем и ночью. Теперь он «возвращался» домой, на север.

Прошло еще полмесяца, и коростель начал подавать голос. «Крек-крек, крек-крек», — поскрипывала птичка, беспрестанно поворачиваясь в разные стороны. С каждым днем Опаленыш скрипел все громче и громче, не обращал внимания на людей и готов был кричать сутками.

Хорошо слушать коростеля в лугах, на воле, но в комнате его песня невыносимо режет слух. После нескольких бессонных ночей я усадил своего питомца в корзинку и отправился в поле.

Долго не мог выбрать подходящего места. Наконец у влажного болотца открыл корзинку и отошел в сторону. Опаленыш выпрыгнул на траву, постоял, беспомощно оглядываясь, ослепленный сиянием майского дня. Потом быстро побежал по луговине, оглянулся в последний раз и исчез в траве.

Каждую весну захожу я на этот лужок и бываю особенно доволен, когда слышу хриплый голос коростеля. Наверное, мой Опаленыш кричит, вернулся из далеких стран!

А может быть, и другой — кто знает.

ЧЕРНОГЛАЗКА

Конец октября. Первый снег. Он падает крупными хлопьями на остывшую землю, холодно тает на лице. Тучи затянули небо и ползут без конца, низко и тяжело, цепляясь за макушки деревьев.

В такое пасмурное утро я шел по берегу речушки, направляясь к ее верховьям. Шел посмотреть, как замирает природа, какие птицы уже улетели и кто остался зимовать в приречных зарослях.

Глядя на голые сучья деревьев, на занесенные снегом кусты, я невольно вспоминал лето. Тогда берег кипел жизнью и был наполнен радостным шумом листьев, трав, воды и птичьих голосов. А теперь кругом стоит тишина, все чисто, свежо и печально.

Мою дорогу пересекли мелкие крестики следов. Какая-то птичка недавно прошла по свежему снегу в чащу нагих черемух, оплетенных диким хмелем.

Раздвинув посохшие стебли, я сразу увидел ее. Невзрачная, рыжевато-серая, она притаилась в ямке у корней черемухи и глядела на меня.

«Должно быть, молодая зорянка. Почему же она не летит?»

Птица не шевелилась. Нахохленные перья и несчастный, покорный взгляд круглых глаз показывали, что она ослабела и скоро погибнет. Одно крылышко птицы бессильно повисло. Подбитая!

— Придется взять тебя, — сказал я зорянке. — Все равно с голоду пропадешь, застынешь на снегу. — Я посадил ее в карман куртки и повернул назад.

Дома поместил больную пленницу в просторную клетку и повесил у окна. Зорянка — птица летняя, питается насекомыми, значит, и корм ей иной нужен, не то что щеглам и чижам. Насыпав в чашечку муравьиных яиц и мелких ягод бузины, размочив в молоке хлеб, я все это поставил в клетку. Затем отыскал тонкое мочало и, несмотря на протесты лупоглазой птахи, связал разбитое крыло.

Первое время птичка дичилась, бросалась на прутья садка или пугливо забивалась в угол. Но корм все-таки брала. «Ничего, привыкнет», — утешался я. Через несколько дней зорянка стала спокойнее. Когда открывали ее клетку, она отходила в сторонку и оттуда поглядывала своими черными блестящими глазами.

Вскоре моя питомица окрепла, повеселела. Больное крыло срослось, и она легко порхала на жердочки.

Когда в клетке меняли воду, она тотчас прыгала вниз, осторожно заходила в глубокое блюдце, и начиналось купание.

Птица плескалась долго и беззаботно. Радужный веер брызг разлетался во все стороны. Наконец мокрая зорянка кое-как взбиралась на палочку, отряхивалась и затихала, время от времени издавая приятный и звонкий свист, какого не доводилось мне слышать у зорянок раньше.

— Что же ты не линяешь, Черноглазка? — спрашивал я птицу.

Мне и это казалось странным. У молодых зорянок к осени на груди вырастают яркие красно-ржавые перышки, а эта как была серой, так и осталась. Тогда я плохо разбирался в птицах.

Птичка склоняла голову набок, весело глядела на меня и начинала смешно приседать и кланяться, дергая хвостом. Конечно, это зорянка, у всех у них такая привычка кланяться и дергать хвостом.

Так и прожила она всю зиму до весны. Наступил март и развесил по крышам льдистые корешки-сосульки. Воробьи, встрепанные и злые, дрались по заборам. Тонко звенел весенний голосок синички-кузнечика. Черноглазка тоже чувствовала приход весны: стала строже, пугливее, а по ночам беспокойно прыгала в клетке. Я не удивлялся: так ведут себя все перелетные птицы весной и осенью. Они летят на родину, и ничто не может их остановить: ни клетка, ни темнота.

Я всегда удивлялся, когда же птички спят, а зорянки в особенности. Это пичуги сумеречные. Днем они поют только в пасмурные дни, а обычно — перед рассветом да на закате. Днем птички кормятся: ищут личинок в лесной подстилке, ворошат опавшие листья. И остается им спать всего-навсего часок пополудни. Забьется птичка в глушь, дремлет одним глазком, а другим-то поглядывает. Заснешь крепко и попадешь в когти к ястребу, в зубы кунице.

В мае от Черноглазки совсем не стало покоя. Она посвистывала всю ночь напролет и хрипло, вкрадчиво каркала. Я решил отнести птичку в лес. Я уже понял, что это, видимо, не зорянка. Но кто живет у меня, так и не мог определить.

Однажды я проснулся очень рано. Еще не взошло солнце, и в комнате было темно. Лишь окна, обращенные на восток, освещались теплым светом зари. Такие же розовые пятна лежали на противоположной стене. Тихо. Что же меня разбудило? Я сел на кровати, прислушался и вздрогнул: в тишине комнаты мощно свистнул, защелкал, залился долгим раскатом соловей.

Откуда? Я озирался по сторонам и, только взглянув на клетку, наконец понял…

«Чип-чип-чип-тют-ю-тю-тю-тю-цви…» — заливалась моя Черноглазка.

Это же соловей! Самый настоящий! И, словно подтверждая мою догадку, птица пела все громче и громче. Казалось, изо всех своих маленьких силенок она благодарила за спасенную жизнь.

НОЧЬЮ

я охотился за утками на мелком степном озере. Почти сплошь заросло оно высокими гривами камыша, и только на середине блестела узкая полоса чистой воды.

Вечером не захотелось мне выбираться на берег — толкать сквозь камыши неуклюжую лодку. Я поставил на воду деревянные чучела уток, подтянул свой челн ближе к тростнику и, опустив по бортам камни, вроде якорей, остался ночевать.

Медленно гасла заря, синело небо. В черной спокойной воде отражались первые звезды. Казалось, что зажглись они глубоко на дне и мерцают тихими огоньками сквозь толщу воды.

Было слышно, как плещется рыба, жуки-плавунцы взлетают с водяных листьев и снова с гудением щелкают о воду. Посвистывает в темноте куличок-улит. В камышах мирно крякают утки. Я слушал ночные голоса и дремал, сидя на корме.

Перед рассветом тревожный утиный крик заставил меня очнуться. Где-то близко захлопали крылья и смолкли.

Отчего беспокоились утки? Кто мог их потревожить? Я всматривался в темноту, прислушивался, но так и не мог ничего понять.

Кругом, как и прежде, сонно шелестел тростник, мелкая рябь постукивала в борт лодки. Сырой ветерок заставлял меня поеживаться. Закутавшись в брезентовый плащ, я ждал, когда наступит рассвет.

Легкая тень мелькнула перед моими глазами, мягкие крылья едва не задели меня по лицу. Темная птица появилась неожиданно и кинулась к чучелам. Я услышал, как острые когти скребнули по дереву. Сова!

Схватив деревянную утку, хищница удивилась, разжала лапы, столбиком поднялась в высоту и закружилась на одном месте.

Вот кто губит птиц по ночам!

Я вскинул ружье и, целясь наугад, спустил курок. Ярко блеснул огонь, гром выстрела прокатился над озером. Сова метнулась в сторону и пропала во мраке.

Поднятые выстрелом, в камыше завозились птицы, плеснула под берегом крупная щука, но скоро все утихло, забывшись крепким предутренним сном.