— Богдан! — кричала в трубку Виктория, — Орлов покончил с собой! Он лежит в гостиной на белом столе в белой рубашке, о господи, он лежит мёртвый!

— Вы хотите, чтобы я приехал, Виктория?

— Я не знаю ничем уже нельзя помочь Я вызвала полицию Пока больше никому не звонила.

— И не звоните. Он не оставил никакой записки? Знаете, самоубийцы любят объяснять, почему они на это пошли.

— Да, есть записка. Сейчас вот: «Я желаю покинуть это измерение. Я хочу уйти из этого мира. Просьба, меня не оживлять и не продолжать мою жизнь. Ты слышишь? Желание моё осознанное и продуманное.»

— К кому он обращается, Виктория? — зачем-то спросил Богдан, заранее зная, что она не могла ответить на этот вопрос.

— Не знаю Понятно, что не ко мне. Я перезвоню, полиция уже приехала.

— Не показывайте записку! Оставьте её себе.

— Хорошо, — телефон отключился.

Захотелось выйти из машины и пройтись. С большим трудом он вырулил из потока и свернул в переулок, где у помойки было аж целых два парковочных места.

Итак, почему он это сделал, муж Виктории? Богдан медленно шёл вдоль улицы, по которой только что ехал на машине, и внимательно рассматривал витрины стоявших друг за другом маленьких магазинчиков. Устал? Не договорился? Ему взвалили на плечи непосильную ношу? Раскаялся? Понял, куда он попал и кому служил? Вероятно, но, скорее всего, мимо. Глаза наткнулись на витрину, полную шоколадок. Как раньше я любил шоколад! До самого конца любил. Попробовать, что ли? Нет, он на сахаре, а это я не ем. Может быть, у них есть хотя бы на меду? Богдан открыл дверь магазинчика и вошёл внутрь. Запах шоколада напомнил ему голодное детство и мечты про шоколадный поезд, который ему снился из ночи в ночь, и он сам придумывал продолжения.

— А что, если я вас попрошу найти мне шоколадку на меду, совсем без сахара? — спросил Богдан у стоявшего за прилавком рыжего, как кот его бывшей подружки Леночки, круглолицый и медленно поворачивающийся парень. Настоящий обленившийся кастрированный Курильский бобтейл, объевшийся шоколадок.

Виктория боялась за Игоря. А ведь до чего-то она всё таки догадалась, наверное. Но одно дело догадаться, а другое — знать, как всё обстоит на самом деле. Богдан расплатился, взял шоколадку, вышел из магазина на улицу, достал из кармана телефон и тут же набрал номер Игоря.

— Самоубийство? — медленно произнёс Игорь. — Это говорит о чём-то, чего я не знаю о нём. То, что я о нём знаю, никак не могло его подтолкнуть к самоубийству.

— Я заеду, — сказал Богдан, — Виктории пока не звони. Оставь её подумать. Она справится.

Богдан развернул обёртку шоколадки и отломил маленький кусочек. Вкус напоминал детство. Так и есть. Вспомнился детдом, нянечка, тётя Тося, которая говорила: «Война, сынок, всем пришлось тяжело. У тебя были родители, они были хорошими людьми. Вырастешь.» Вырос. Но никогда их не искал, потому как они его не искали. Родители. Несбыточная мечта. Придумывал себе папу лётчика, а маму актрису. Поэтому и пошёл в театральный. Он хорошо пел и красиво читал вслух, с выражением. Домашнюю работу писали в этих же книгах между строк. От детдома осталась низкая самооценка, нелюбовь, чувство неполноценности, непонимание того, что значит иметь свой тёплый дом и белые простыни. И ненависть к галошам, единственной достававшейся обуви. Да мало ли чего.

Набрал Виктории.

— Виктория, ну как вы?

— Тело увезли. Причину смерти, как я поняла, никто установить не смог. Мне велели дожидаться вскрытия.

— Вы одна в доме?

— С тайской женщиной, которая работает у нас прислугой последние два года. Я зажгла везде свечи. Поездку к детям придётся отменить.

— Это та же, что убирала ему кабинет?

— Может быть, я не помню. Может, и нет.

— А где была эта тайская женщина, когда ваш муж ну, ему же нужно было время, чтобы улечься на обеденном столе и умереть.

— А, да, конечно. У неё был выходной сегодня. Всё, как в криминальной истории. Она только что приехала, даже после меня.

— Понятно. Ну, с этим пусть полиция разбирается. Я сказал обо всём Игорю. Ничего определённого он пока не может даже предположить, но он же головастый, значит, что-нибудь вспомнит.

— Богдан, — протянула как-то особенно Виктория, — если бы не записка, то это могло быть и не самоубийство, — рассуждала она, — чем-то он ведь отравился, наверное. Ведь нельзя же просто лечь на стол и приказать себе умереть? Или можно? Или его потом положили на стол?

— Я постараюсь всё понять.

— Богдан, мне, наверное, надо уже звонить его знакомым. У него были и симпатичные знакомые тоже. Это же всё равно раскроется.

— Да, звоните. Пожалуйста, давайте быть всё время на связи эти дни.

— Ну, а как же? Богдан — опять протянула Виктория, — а если это подставная записка?

— Виктория, дождитесь нашей встречи, я вас очень прошу. Мне надо на эту записку посмотреть.

Он достал из кармана брюк пластиковый ключ и направился к машине.

***Дорогие читатели! Перед вами книга, наполненная позитивом и верой в светлое будущее в прямом смысле этого слова. Без фантастики в наше время выразить свои мысли стало практически невозможно, но, может быть, это и не фантастика вовсе.))

Часть 1

1

Артист

Зал рукоплескал. Громыхали ярусы балконов, сдержанная публика правых и левых лож, вставший на дыбы партер: мужчины в праздничных костюмах, модные девушки, отметившиеся провинциалы и костяк современных заядлых театралов — прослезившиеся немолодые женщины с брошками. Билетёрши таскали на сцену корзины с цветами, занавес разъезжался и съезжался, а аплодисменты всё шумели и шумели, как черноморский шторм шумит прибрежной галькой, нагоняя восторг от долгожданной и всегда желанной встречи с отпуском.

Только хлопали не ему. Хлопали Булавиной, знаменитой преклонных лет Народной артистке. Иногда он даже узнавал её поклонников в зрительном зале. Сейчас во втором ряду, ближе к середине стоял мужчина, лет сорока с небольшим, в очках и в дорогом костюме. Он часто ходил на спектакли с её участием, громко аплодировал и даже кричал «браво, Булавина». Эдвард Петухов давно привык к чужим овациям и научился слышать в голосах из зрительного зала хвалу и хлопки в свой адрес тоже. Да, он играл батлера, да, он подносил чай и сказал всего пять реплик за весь спектакль, но и он стоял на той же самой сцене в прославленном театре столицы.

За всю свою карьеру ему не пришлось сыграть ни одной главной роли и ни одной хоть какой-нибудь роли в кино. Он проработал в театре сорок восемь лет, оставаясь ему верным, как монах своей обители. Гражданская жена, Женечка, искусствовед-экскурсовод, ушла от него лет двадцать назад, а другой больше никогда не было. Зато он был здоров в свой семьдесят один год, имел московскую квартиру на Таганке, приятную внешность, высокий рост, худощавое телосложение, прекрасную дикцию и освоил резьбу по дереву. Эдвард Петухов мастерски вырезал панно. Он оформил не одну баню на Рублёво-Успенском шоссе в домах разбогатевших соотечественников. Это и был основной источник его доходов. Эдварда рекомендовали из дома в дом, точнее, от одной бани к другой, и никто даже и не догадывался, что он настоящий актёр прославленного драматического театра Москвы.

Как-то в начале девяностых они с Женечкой совсем случайно попали в турпоездку на остров Бали, где Эдвард увидел необыкновенной красоты резьбу по дереву. Ему с детства нравилось вырезать из липы разные фигурки. У деда был сосед в деревне, который, собственно, этому и научил. Но то, что он увидел в Индонезии, привело в неописуемый восторг. Может, поэтому его так и ценили на Рублёвке, что как-то по-особенному делал эти свои панно, с индонезийским каким-то привкусом. Хотя для работы брал привычную липу, а не тик или албезию, как у них там за морем.

Иногда Эдвард думал, что из-за страсти к резьбе он и театр пустил побоку. Пустоту тянувшихся длинной чередой сезонов без ролей возмещал на сюжетах своих деревянных шедевров. Особенно он преуспел в изображении схваток русского богатыря со змеями и драконами. К бане, на первый взгляд, это отношения не имело, но тот же богатырь был изображён и купающимся. Он делал и полногрудых красавиц, и летящих птиц, и абстракцию разную, и даже мебель украшал и двери. Корпел над каждым проектом недели напролёт. Какие там роли! Появился даже стиль Петухова. Но иногда месяц, а то и два бунтовался и о резьбе даже думать не хотел.