Ехать по пустым улицам было непривычно, как будто всё вымерло, оставив его одного. Только светофоры возвращали в реальность, особенно мигающий жёлтый. Жёлтый мигал страстно и ярко. Из радиоприёмника доносились неистовые переливы фортепианной музыки. Они были так созвучны появившемуся внезапно революционному и даже боевому настроению, что он увеличил громкость. «Революционный» этюд Скрябина обожали советские кинематографисты, усиливая этой неудержимой, зовущей в прекрасные дали музыкой сюжетный накал в своих жизнеутверждающих лентах, но сейчас знакомая с детства музыка звучала по-другому и только для него. Пробирала до костей, до последней клетки. Вспоминались сильные моменты из жизни, волнения, страдания, радость и счастье тоже вспоминались. Эдвард прослезился. «Смерть всегда страшна, — думал Эдвард, вспоминая отчаявшуюся Леночку, — но и новая жизнь тоже обещает серьёзные волнения. Вляпался или всё же я избранный? Почему Вовка никогда мне не говорил, что пишет пьесы?» Музыка закончилась, начались ночные новости. Он быстро припарковался у работающего ресторана, с виду дорогого и модного, и пошёл ужинать. Когда проходил мимо столика с зажжённым подсвечником, за которым сидели две пары, услышал в спину: «какой странный одинокий дедушка!»

Ресторан не был полон в такое позднее время, но и нельзя сказать, что он был пуст. Ему понравился столик в метре от окна с хорошим обзором на зал. Окно, правда, оказалось наглухо зашторено тяжёлой темно красной занавеской с фиолетовой подкладкой. Занавеска была длиннее, чем расстояние от пола до потолка примерно на метр и живописно возлежала на полу этой своей «лишней» частью, притворившись шлейфом от дамского платья. Марго пришла в голову мгновенно, точнее, она оттуда никуда и не девалась.

Эдвард заказал королевских креветок и овощное суфле. Решил, что этого будет вполне достаточно. Те, со столика, оказались прямо напротив и не скрывали своих любопытных взглядов. Эдвард представил, что они — это камера, снимающая его скромную трапезу, и дал волю застоявшемуся от редкого применения артистизму. Он интуитивно выбрал образ беспечного пожилого аристократа-чудака витающего в призрачном мире старческих грёз. На ум пришёл Владимир Владимирович Набоков собственной персоной. Такой, каким его видел артист Петухов, когда известный русско-американский писатель жил в Швейцарии.

Эдвард любил Набокова, особенно его рассуждения о русской литературе. Сейчас рассуждали по-другому хотя бы и потому, что литературе всегда полезно отстояться, отдалиться от той точки, с которой о ней вещают. Она же о людях во времени, а время не видно под ногами. Но поскольку Набоков и тогда уже не видел в Горьком никакого особого художественного таланта, несмотря на то, что тот имел огромную популярность и не только в России, Эдвард сразу почувствовал в нём настоящего исследователя, пристрастного и требовательного. «Патока с копотью», повторяла за Набоковым Марго, говоря о Горьком. Уж она-то настрадалась от этого прародителя советской литературы. Почему-то Горький часто приходил на ум. Наверное, из-за Марго. Не всё так однозначно. «На дне» Любимова на «Таганке» — это тоже был Горький, и народ туда шёл валом. Он вспомнил Зину Славину в роли Василисы, её хрипловатый голос. Хватит на сегодня.

Подошёл официант с тарелкой, на которой лежал кусок шоколадного торта.

— Компания напротив хочет вас угостить, у них какой-то праздник, — сказал парень, ставя угощение перед Эдвардом.

Эдвард посмотрел на торт, а потом на столик, откуда прислали привет. За столиком улыбались.

Что они празднуют, эти птенцы? Защиту диссертации? Рождение сына? Новую квартиру? Тридцатилетие? Они празднуют то, что я уже отпраздновал или никогда не отпраздную.

— А что они празднуют, которые угощают, ты случайно не слышал краем уха? — тихо спросил Эдвард у официанта.

— Кажется, они архитекторы. Один из них — точно. Может, вам чаю принести к торту?

— Нет, спасибо.

Официант отошёл, а Эдвард попробовал кусочек торта и слегка кивнул «архитекторам». Постарался рассмотреть ребят, посчитав примерную разницу в возрасте — получилось лет сорок. Последние пять лет, судя по сумасшедшим изменениям в технологиях, можно считать каждый год за три-четыре.

Куда, собственно, они с Марго возвращаются? Он представил себя таким вот пареньком, что сидел за тем столиком, и ужаснулся. В какую реальность он прётся со своим старым чемоданом? В голову пришёл фильм Шепитько про Матёру. «Две тайны в жизни неразрывны — тайна рождения и тайна смерти», — её слова, трагически погибшей совсем молодой. Может, подобно бабке Дарье из фильма, стоит как-то специально проститься с этой жизнью, со своим теперешним «Я». Избу помыть. Поблагодарить судьбу, создателя. Расставить точки. Марго не может не чувствовать хоть какого-то страха или сомнения. Но ведь не чувствует, идёт напролом. Или, может быть, я так её и не понял? Или она чего-то не договаривает. Бесстрашная.

Эдвард съел ещё один кусочек торта, вытер салфеткой рот и встал. Подошёл к столику с «архитекторами».

— Ребята, спасибо за угощение. Поздравляю с тем, что празднуете! Торт прекрасный. Новый какой-то на вкус. Я такой первый раз попробовал. Пора домой. У меня сегодня был день истины, — зачем-то сморозил Эдвард.

— Истины? — переспросила одна из девушек.

— Да, именно. Но не всё нашёл, что искал. Мы с женой вот решили переехать в другое место, и я думаю, правильно ли мы делаем, — он специально сказал «с женой». Марго всё равно не слышит, а он взял себе в жёны Народную артистку, ранее для него недосягаемую и известную на всю страну Маргариту Булавину. Вот как бывает. От того, что он это произнёс вслух даже спина выпрямилась.

— А куда, если не секрет, переезжаете? — спросила всё та же девушка.

— Да это её затея. Далеко. В Индию, — ничего другого в голову сразу не пришло, а так хотелось с ними поделиться, чуть ли не телефон спросить, чтобы было кому позвонить потом.

— Знаете, я когда вас увидел, сразу подумал, что вы что-то замышляете, — подхватил сидящий рядом с девушкой парень и взглянул на Эдварда очень синими, яркими глазами. Даже при ресторанном полумраке глаза казались светящимися.

— Ну, молодёжь! От вас не спрячешься, — посетовал шутя Эдвард, — знаете, ребят, я хочу вам пожелать смелости и правильных целей. Именно там собака зарыта. В целях. Хорошенько подумайте, прежде, чем на что-то решиться! Даже не подумайте, а послушайте своё сердце. Оно, знаете, так тихо говорит иногда, что его не слышно, а вы прислушайтесь — Эдвард оглядел каждого за столом и добавил, — любите друг друга! Я пошёл.

Эдвард ехал по уже утренней Москве домой к своей жене Марго. Ни Марго и никто другой не знали о его сегодняшней свадьбе, зато он сам знал и был счастлив такому повороту событий. Теперь, что бы не случилось, он пойдёт за ней. Хоть в будущее, хоть в прошлое, хоть в другое измерение. Больше он ничего не боялся. Он и в клинике это тогда почувствовал, когда они пришли впервые слушать Кувшинку, но сейчас всё совсем окончательно прояснилось. Он уже хотел скорее дочитать Вовкину пьесу и спросить Марго, зачем она вообще ему это подсунула. Сколько бы ей не было лет, в душе она девчонка-мечтательница. А вот если бы не пьеса, то он бы так ничего и не понял, никуда бы не пошёл и продолжал бы дрожать за свою шкуру. Всё имеет смысл. Спасибо, Вовка!

Часть 2

13

У бассейна

Комната у Эдварда в клинике была достаточно просторной, но пустоватой. Окна не было. В шкафу висела спортивная одежда с неизменной лилией на грудном кармане — костюмы, куртки, халаты, на полках — трикотаж, бельё и полотенца — всё белого цвета. Внизу стояли несколько пар обуви — кроссовки для бега и для ходьбы, мокасины, уличные туфли, шлёпанцы.

На прикроватной тумбочке была «кнопка вопросов и ответов». Нажав её, перед Эдвардом появилась знакомая голограмма с кувшинкой и приятный женский голос поинтересовался, зачем его побеспокоили.

— Как тебя зовут? — спросил Эдвард кувшинку.

— Наташа, — ответила голограмма.