Бедный Моллер был совершенно растерян.

Грохотали орудия; по улицам пополз едкий пороховой дым; метались голосившие, как на пожаре, женщины; двигались красные и синие ленты неприятельских войск по долине Черной речки…

Корнилов говорил Моллеру:

– Но ведь Павел Степанович старше меня – он, я думаю, не захочет мне подчиняться…

– Я только что от него, голубчик Владимир Алексеич! Он будет очень рад вам подчиняться, поверьте!.. Сейчас же объявим приказ по гарнизону, и… распоряжайтесь, ради бога, как вам подскажет… подскажет ваш ум!

Хороший семьянин, каждый день писавший письма жене и детям и отправлявший их с курьером в Николаев, Корнилов несколько дней назад написал духовное завещание и запер его в шкатулку. Он приготовился к смерти. Он чувствовал себя свободным и полным энергии, несмотря на беспокоивший его ревматизм. Приказ о том, что он назначается начальником штаба гарнизона, был спешно объявлен всюду; одновременно и Севастополь объявлен был на осадном положении.

У Моллера накануне вечером было решено ввиду близости неприятеля прорубить отверстия в подводных частях кораблей, чтобы затопить их в случае, если неприятель возьмет город. Теперь, под грохот канонады, хотя и безвредной пока, матросы деятельно работали топорами в трюмах кораблей, заделывая прорубленные дыры временными пробками и конопатя их паклей, чтобы корабли не затонули раньше времени.

Но большая часть пароходов союзников обстреливала Северную сторону. Это дало Корнилову повод думать, что подготовляется атака Северной стороны. Он приказал немедленно стянуть туда несколько морских батальонов, которые предназначались раньше на Южную сторону.

Нахимов подсчитал тогда свои силы: оказалось, что у него только пять резервных батальонов, с которыми нельзя было и думать удержаться против целой армии противника. Он приказал привязать к палубам кораблей просмоленные кранцы, чтобы зажечь их, если корабли будут тонуть так же медленно, как «Три святителя».

Он становился час от часу мрачней и мрачней. И в то время, как Корнилов натянул, точно струны, до последней степени напряжения все нервы своего длинного и узкого тела, появляясь всюду, где, по его мнению, требовался зоркий глаз начальника обороны, Нахимов глухо говорил подчиненным:

– Мы должны думать прежде всего о том, чтобы флот наш не достался в руки врагов, – вот что-с!..

Он все-таки еще оставался по-прежнему только адмиралом.

Солдаты Литовского резервного батальона, занимавшие бастион Северной стороны, отнюдь не имели, на взгляд Корнилова, бравого вида, обычного для матросов, и, остановясь перед ними, счел нужным прокричать им звонко:

– Ребята, помни: если надо будет умереть на защите этого бастиона, умрем до единого все, но ретирады[24] не будет! А ежели кто из вас услышит, что я скомандую ретираду, – коли меня!

И он ударил себя кулаком в тощую грудь.

Вице-адмирал Новосильский назначен был им командовать морскими батальонами; контр-адмирал Истомин с тысячью человек матросов день и ночь работали над укреплением Малахова кургана. Укрепления росли всюду: орудия и зарядные ящики матросы тащили к ним на руках… Так прошел день.

Ночью была тревога: три ракеты и три орудийных выстрела подняли на ноги весь гарнизон – думали, что наступают союзники. Союзники, правда, были отчасти виноваты в тревоге этой тем, что заставили своим продвижением ретироваться один батальон Тарутинского полка, оставленный для защиты Инкерманского моста через Черную речку, и батальон с факелами вошел в город, везя с собой и четыре своих орудия.

Утром выяснилось, что против Северной стороны не было неприятельских сил. Нахимов, поднятый, как и все, среди ночи тревогой, решил, что под ударом будет его, Южная сторона, что тот критический момент, когда нужно уничтожать суда, уже наступил. А так как он в то же время был и командующий эскадрою из десяти новых кораблей, то он и издал утром такой приказ по эскадре:

«Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизону. Я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на них команды, с абордажным оружием, присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться как герой, нас соберется до трех тысяч; сборный пункт на Театральной площади. О чем по эскадре объявляю».

По приказу в первую голову был затоплен вспомогательный транспорт «Кубань», полный разных артиллерийских снарядов и дистанционных трубок к ним; затем – два брандера: «Кинбурн» и «Ингул».

Только что получив донесение об этом на своей квартире, только что успев подивиться этому распоряжению Нахимова, Корнилов увидел входящего к нему взволнованного контр-адмирала Вукотича 1-го, флаг которого был на «Ростиславе».

Остановясь у порога комнаты, совершенно официальным тоном строевого рапорта Вукотич проговорил глухо:

– Доношу вашему превосходительству, что корабль «Ростислав» затоплен.

– Ка-ак затоплен? Почему затоплен? – почти испугался Корнилов, отшатнувшись.

– Согласно приказу по эскадре его превосходительства вице-адмирала Нахимова, – тем же строго строевым тоном ответил Вукотич и добавил: – Успели снести на берег только кое-какой багаж и часть провизии… Корабль быстро наполняется водою.

– Отставить! – закричал Корнилов. – Сейчас же спасти корабль!.. Я отменяю приказ Нахимова!

В это время в комнате появился сам Нахимов.

Он не сомневался в том, что приказ дан им вовремя, он только хотел просить Корнилова, не уступит ли он ему для защиты Южной стороны морские батальоны под командою Новосильского.

Вукотич выбежал спасать свой корабль, пока еще было не совсем поздно, а два вице-адмирала, которым вверена была защита города, остались с глазу на глаз и смотрели друг на друга безмолвно.

– Павел Степанович!.. Прежде-вре-менно! – сказал, наконец, придушенно Корнилов.

– Преждевременно, вы находите?.. А какая же есть надежда? – вполголоса отозвался Нахимов.

Они не протянули друг другу руки: забыли об этом.

– На-дежд особенных я и не питаю, конечно, но… одного штурма, думаю я, им будет мало, чтобы взять Севастополь… если только по вашему приказу не потопят все наши плавучие батареи!.. Кроме того, я еще надеюсь на подход подкреплений!

Нахимов молчал и, точно перед ним был не хорошо известный ему Владимир Алексеевич, а кто-то совершенно другой и незнакомый, удивленно раскрывал все шире светлые, с косиной глаза.

– Прошу вас немедленно, сию минуту отменить приказ! – добавил Корнилов голосом более тихим, чем раньше: какие-то нервные спазмы сдавили гортань, и он едва протолкнул эти слова.

Нахимов тут же повернулся и вышел.

Если Змеиный остров – Левке древних греков – был связан с именем Ахиллеса, то Балаклавская бухта воспета была Гомером как гавань царства лестригонов, утесоподобных гигантов-людоедов, живьем сожравших очень многих спутников злополучного Одиссея, другого героя осады Трои.

Балаклава того времени была чистеньким, хоть и небольшим городком.

Узкий вход в бухту, между высокими скалистыми берегами, выгодно мог защищаться против натисков с моря, и когда-то была здесь построена генуэзцами крепость. Крепость эту разрушили османы, однако и развалины ее были еще очень высоки, крепки и живописны.

Балаклава была зажиточна: все жители ее были рыбаками, и все имели сады, виноградники, огороды, пчельники, молочный скот, а под боком – Севастополь, неутолимый рынок сбыта.

Но балаклавцы не знали, что тишайшая и многорыбная бухта их была облюбована Рагланом для стоянки английского флота, как не знали этого и в Севастополе. Между тем 14 (26) сентября утром, полчища союзников показались на дороге, ведущей к ближайшей от Балаклавы деревне – Кадык-Кою. В то же время близко ко входу в бухту подошли два парохода союзников. Они держались все-таки осторожно, опасаясь, не встретят ли огня скрытых за скалами русских батарей.