– Слышала старостин наказ?

– Ты про вечер нынешний?

– Угу. Чегой-то он баб всех немужних собирает?

– А мне чего? Я прошлую осень свадебку справила. Сынок вот недавно родился.

– Да вся деревня про твоего сынка знает. Ты токмо грязными пеленками у всех перед носом не трясла.

– А коли бы и трясла? Что ж с того? Радость ведь какая!

– Удавись уже радостью своей. Вот любопытно, а Параська знает про наказ?

– Да поди с утра духи ее опять в лес унесли. Не видала ее сегодня.

– Надо старосте донести.

– Ты мужика прихвати, как к старосте пойдешь. Гость у него важный, не надо ему видеть, что тут бабы без мужей ходят.

– А чего это я?

– А кто сказал – с того и спрос.

На том бабы и порешили, пошли от колодца каждая со своими ведрами по домам.

Апраксию, а по-простому, Параську, в деревне не любили. То ли потому что явилась неведомо откуда, то ли потому что взгляд у ней был тяжелый, то ли потому, что косы навыпуск носила две, как замужняя, а голову платком не покрывала. Только бабы, проходя мимо ее ворот через плечо плевались, а мужики, коль надо было к ней за советом прийти – рубаху наизнанку надевали от дурного глаза. Разное про нее говорили: кто-то рассказывал, что она из чумной деревни сбежала, всю родню схоронив, а кто-то – что душегубка она, мужика своего сгубила да тепереча в бегах. Правды никто не знал: баба была неболтливая, сама о себе не рассказывала, а выведать было некому. Знали только, что работает наравных с мужиками, да хозяйство свое одна держит.

Староста сам к ней пошел, вывернув рубаху наизнанку, да ладонку за пазуху сунув. Постучал к ней, говорит:

– У колодца всех баб собираем на закате, у кого мужика нет.

– Ладно. – вот и весь ответ. Сидит за столом, корешки перебирает.

– Ты тоже приходи. Никому не говорил – тебе скажу: рекрутёр из столицы прибыл, зачем баб собирает нам неведомо, а одну точно уведет.

– Спасибо. – так же головы не подняла.

Староста потоптался на пороге да пошел. А к закату Апраксия платье отряхнула, да и с бабами остальными к колодцу пошла. В ряд со всеми встала. Все глаза в землю уткнули – она стоит прямо. Рекрутёр в одеждах по заморской моде: полы кафтана по земле волочатся, сапоги по земле стучат. В одну сторону прошел, в другую. “Эту” – говорит и ткнул навершием трости в Апраксию. “Пусть пару платий в дорогу возьмет, больше ничего не надобно”

– Ты, Парасенька, не серчай, коли что не так. – староста шел рядом с ней, чтоб не сбежала.

– Не юли, Прокофий. Прямо говори: не хотел местных отдавать, вот рекрутёру на меня и указал.

– Брешешь! Этому никто не указ, даже словом со мной не обмолвился.

– А чего тогда извиняешься?

– Так прощаюсь. Перед дорогой надо обиды все разрешить. Коли зло на меня держишь, уедешь – а зло твое останется.

– Не держу. Всем передай, что не на кого не держу.

– Вот и хорошо.

Апраксию с ее нехитрым скарбом усадили в повозку и повезли прочь из деревни.

Покачиваясь на ухабах и подпрыгивая на мягком сидении, Апраксия думала о том, что она могла бы сделать, чтобы не попасть сюда. К добру ли к худу уродилась она такой: головы никогда не опускала, никогда не смирялась. И силы в ней всегда было немеряно. Бывало в детстве мама просит хворосту привезти, так она в полозья вместо лошади впрягалась и наперегонки с мальчишками бежала в лес. Была бы жизнь проще, если бы она силой не кичилась, а скрывала? Нет конечно – шило такое в мешке не утаить.

Как детство минуло – она из дому вместе с подружками стала уходить. Вот только они на вечорки шли, с парнями заигрывали, а она в лес. Зайцы ей травы сладкие да целебные показывали. Лисы и волки – коренья да камни волшебные. А они их за это часто из силков вынимала. Охотники долго в толк взять не могли, почему силки пусты. Даже король лесов – олень – перед ней голову приклонил, когда она олениху подстреленную выходила. А уж ящерки да змейки к ней сами в руки ползли, погреться, да на жизнь пожаловаться. Было бы лучше, ежели б она была как все? Нет. Тогда беда бы раньше случилась.

Офицер проезжий ее заприметил. Сладкими речами одаривал, к себе в дом хотел увезти, но не как жену мужнюю. Она голову от сладких речей и потеряла и с ним сбежала. А кабы не потеряла? Так насильно бы увез.

Домой опозоренной вернуться уже не могла. Год она прожила счастливо, а потом закончилось все. Эраст ее по наказу родителей женился, а ее прочь выставил. Вот она и пошла по свету. В другой бы деревне осталась, неужто иначе бы что-то было? Нет, конечно. Все люди одинаковы. А рекрутёр по всем окрестным деревням наверняка прошел.

Таков бабий век, ничегошечки за себя сама решить не может.

Апраксия вздохнула и сильнее сжала кулек с пожитками. Ночь на дворе, поспать бы, ничего не видно. А коли выпрыгнуть да убежать? Либо словят, либо шею свернет в незнакомом лесу, либо вернутся и старосту накажут. Такая судьба, что не повернуть ее.

Крытая повозка мчалась вперед, хотя ночь уже давно вступила в свои права. Темные тени деревьев тянулись в повозку, желтый свет луны едва пробивался сквозь них. Путники не собирались останавливаться, изредка желтый свет фонаря падал внутрь через окно, когда кто-то из всадников приближался, чтобы проверить, не сбежала ли Апраксия. Сон к ней не шел. Тени мелькали с пугающей быстротой, закручиваясь в калейдоскоп, тьма наполняла карету, поднимаясь со дна, но кони бежали уверенно, хотя ход их был ровным. Пар или дым вырывался из их ноздрей вместе с нечаянными искрами. Или это были блики света фонарей?

Тьма наполнила повозку уже наполовину, когда Апраксия вдруг поняла, что никуда не едет, а стоит на твердом стекле. Пол был утыкан бутылочными донышками, стены поднимались ввысь и терялись в темноте. Тусклый свет близких жаровен не освещал даже противоположной стены комнаты, а дым от них спускался вниз по тугой спирали, чтобы улечься и впитаться в угли.

Брось кости!

Брось кости!

Брось кости!

Кости? Чьи кости? Вместо звука копыт слышался странный частый стук, высокий потолок отзывался на этот стук и все сливалось в топкий гул. Апраксия глянула на свои руки, но вместо туеска с пожитками в руках был стакан, на дне которого жалобно стучали друг о друга два игральных кубика с восемнадцатью гранями.

Она выбросила их на пол, с глухим звоном костяшки покатились по полу, цепляясь за края бутылок, до тех пор, пока не замерли в положении 16 и 16. Дым от жаровен перестал опускаться на угли и свернулся в слова прямо перед ее лицом и Апраксия увидела слова.

Двойное несчастье спасет от беды.

Дорога ненастья запомнит следы.

Ступив на дорогу из желтого дна

Запомни навек, что погибель – одна.

И все что не сможет тебя защитить

Придет непременно, чтоб было что бить.

Когда за порогом забрезжит рассвет

Дорога исчезнет – а путь уже нет.

Донышки загорелись под ее ногами ровным желтым светом и сложились в тропинку, которая уходила из-под подола ее платья в темноту.

И Апраксия сделала шаг.

И еще шаг, и еще шаг. Ровно тридцать два шага, затем она снова оказалась в повозке, мчащейся в хмари предрассветного тумана. За окном было густое белое молоко, не видно ни зги, однако путники не останавливались. Измученная странными событиями, долгой дорогой и трудным днем, она задремала, крепко сжав напоследок туесок с пожитками – стакан и желтая дорога пропали, будто бы их и не было.