Нет, слава богу – пронесло. Двадцать молодых мордочек смотрели приветливо, только отличники строчили конспекты, не поднимая глаз. Я рассказывала о жанре плутовского романа. Разве не любопытен тот факт, что в девятнадцатом веке мы находим только один яркий пример этого жанра – «Мертвые души», а в веке двадцатом у нас по стопам Чичикова маршируют и Хулио Хуренито, и Остап Бендер, и Сандро из Чегема, и солдат Чонкин, и много других, помельче? Чем это объяснить? Больше плутовства стало в жизни? Или меньше серьезности? Подготовьте свои ответы к следующему занятию.

В перерыве мне нужно было забрать несколько книг из своего кабинета. Один пролет лестницы вверх, налево по коридору, но у второго – последнего – поворота – замедлить шаг, осторожно высунуть голову из-за угла. В первые месяцы своего студенчества Глеб часто караулил меня здесь, у дверей. У него всегда находились каверзные вопросы о прослушанной лекции.

«Почему Печорина называют лишним человеком? Он не валялся в кровати, как Обломов, честно служил в российской армии, воевал с чеченцами. Не его вина, что война эта тянется до сих пор».

«У Достоевского из романа в роман кочует образ богатого старика, соблазнившего невинную девушку.

Отразилась ли в этом его собственная история с Аполлинарией Сусловой?»

После перерыва – часовой семинар с аспирантами профессора Розенштока. Как всегда, иду на него с тяжелым чувством. Дело в том, что профессор Розеншток свято верит в Теорию прототипа. То есть в то, что за каждым персонажем в произведениях мировой литературы стоит реальный, когда-то живший человек. Все романы на самом деле – зашифрованные мемуары или хроники. И роль литературоведа – неустанно расшифровывать эту тайнопись, отыскивать эти прототипы среди современников писателя.

Путеводной нитью может служить сходство имен, приметы внешности, похожие повороты судьбы. Моя догадка-гипотеза о том, что в Анатоле Курагине Толстой изобразил Тургенева, привела профессора Розенштока в восторг. А если вы не верите в Теорию прототипа, вам лучше покинуть кафедру, на которой трудится создатель Теории. Но «покинуть кафедру» – такой роскоши я не могу себе позволить. Приходится тащиться на семинар.

В этот раз аспирантам поручено проанализировать «Собачье сердце» Булгакова. В своей лекции научный руководитель наметил для них главные направления поиска. Профессор Преображенский – это, безусловно, Ленин. Почему? Потому что Ленин преобразил Россию. Его ассистент, доктор Борменталь, скорее всего Троцкий. Ведь настоящая фамилия Троцкого – Бронштейн. Пять букв совпадают, этого вполне довольно. Кто такой пес Шарик? Ну, это ясно: ведь псу были пересажены половые железы усопшего трактирного балалаечника Чугункина. Где чугун, там рядом и сталь. Ответ – Сталин.

Несколько сложнее с горничной – Зиной Буниной. Имя горничной намекает на то, что в ней изображен член Политбюро Григорий Евсеевич Зиновьев. Но как объяснить фамилию? А вот как: у писателя Бунина есть известный рассказ «Антоновские яблоки». Настоящая же фамилия Зиновьева – Апфельбаум, что по-немецки означает «яблоня». Вот вам и связь.

Аспирантам было предложено заняться второстепенными персонажами повести. Не обнаружится ли в образе кухарки Преображенского – Дарьи – какие-то черты Дзержинского? Ведь в именах обоих есть буквы Д и Р. Кот с голубым бантом, с которым подрался Шарик-Сталин, – кто стоит за ним? Ищите, ищите в газетах, журналах, мемуарах. Даже в пациентах профессора Преображенского наверняка изображены реальные лица. Нужно хорошенько проштудировать московскую периодику того времени, чтобы расшифровать их одного за другим.

Всё же два часа булгаковского семинара сделали свое дело – приглушили сквозняк страха, отвлекли. Одержимость – она свойственна многим мужчинам. С этим надо смириться, принимать как данность. Профессор Розеншток одержим Теорией прототипа. Додик – математикой. Павел Пахомович – спасением вод, лесов и полей. Глеб – мною. Зябко, конечно, быть для кого-то идеей фикс, но нужно терпеть.

На кафедру я пришла расслабленной, почти беззаботной. Стала перебирать почту. Реклама, счета, призывы к доброте и щедрости, обещания здоровья, приглашения на конференции. А это что? Синий конверт без обратного адреса. Пальцы начали дрожать. Именно в таких конвертах он присылал мне записки в стихах. «У этой памятной скульптуры вас встреча ждет сегодня в шесть». И приложенная фотография какого-нибудь городского памятника. Я должна была проявить смекалку, угадать – разузнать – отыскать его местоположение. «Ах ты, моя недогадливая! Разве не видишь, что на заднем плане – перекресток и табличка с номерами улиц. Их вполне можно прочесть, я специально оставил эту подсказку для недоразвитых».

Но в этот раз – никаких скульптур. Просто улица, уставленная машинами счастливцев, которые нашли местечко для стоянки. Боже мой! Да это же дом, в котором Марик и его шведка сняли квартиру. Совсем недавно… Как он узнал, выследил?! А вот и сам Марик в толпе, идет к своей машине.

Сердцу стало так больно, будто оно упало на ржавый гвоздь, будто свалилось в пасть крокодилу. Острые зубы со всех сторон.

Что этот сумасшедший может выкинуть? Хорошо если просто замажет замки в дверцах автомобиля. А если…

Телефон Марика не отвечал.

Пока бежала к метро, вспомнила, наверное, все автомобильные аварии, виденные в кинохронике. Сплющенные капоты, обгоревшие остовы, вырванные моторы… И дела-то всего – проколоть трубку с тормозной жидкостью. Кап, кап, кап… И вот уже машина несется под уклон, и нога отчаянно бьет по педали тормоза, и та утопает легко, не сопротивляясь…

Слава богу! – они уже были дома. Когда ворвалась в квартиру, накинулась на Марика, как вампир, как влюбленная ведьма. Перепуганная Кристина застыла с соленым огурчиком на вилке. Марик тоже не мог понять, откуда – за что – ему такие нежности, и слезы, и поцелуи. Бедный мой, бедный – чего только не довелось ему уже хлебнуть за пятнадцать лет на чужбине! Лицо затвердело, губы истончились, поперек молодого лба – морщина забот. Это я – я лишила его нормального детства, отняла бабушку с дедушкой, родную страну, родной язык. Нет мне прощенья – это ясно. Но как хорошо хоть подержать его иногда в руках – живого и невредимого.

Наш сын начал уплывать от нас уже в школьные американские годы. Не в какое-то сказочное – лучшее – королевство, а именно и только бы – прочь от нас. В двенадцать лет он полностью перешел на английский. Додик пытался купить его деньгами: платил десять долларов за каждую прочитанную русскую книгу. Марик поддавался зову золотого тельца, укладывался с томиком Горького на диван, но поминутно окликал нас: «Что такое сызмала?.. А невдомек?.. Головотяп?.. Умаялся?.. Давеча?.. Рюха?.. Пазуха?.. Пагуба?..»

Если мы в разговоре просили его перейти на русский, он отвечал: «Мой русский годится только для пустяков. Хотите говорить про погоду и отметки? Пожалуйста. Но тогда о важном и серьезном забудьте».

Если все же уступал нашим просьбам, возникали моменты, когда мы не могли понять его, вынуждены были переспрашивать. Граница между двумя языками таяла, английские идиомы прорывались в русские фразы в диковинно преображенном виде. «Положи свои деньги туда, где твой рот», – кричал нам наш сын. «Не бейся вокруг куста». «Я умер на своих ногах». «Твоя догадка не хуже моей».

Мы поддавались, пятились, отступали. Моя мать корила меня в письмах и по телефону, возвращала поздравительные открытки внука, усыпанные красными исправлениями – двадцать ошибок в пяти строчках. Да, она согласилась на нашу эмиграцию из страны. Но из ее книжного царства?! Это было уже слишком.

Потом начались мучения с выбором колледжа. Марик мог бы бесплатно учиться в том институте, где преподавал Додик, льгота для штатных преподавателей. Но он и слышать не хотел о том, чтобы оставаться под нашим крылом. Вырваться! Дохнуть воздуха свободы! Выбрал городок в трех часах езды на север и уверял нас, что именно там обитают – преподают – лучшие светила в области изменений климата. Да, его интересуют ветры, дожди, ледники, смерчи, молнии, штормы. Он станет главным специалистом погодных предсказаний и вовремя предупредит нас о новом потопе, чтобы мы успели построить себе Ноев ковчег.