Год катится под горку. Вторая половина декабря выдалась дождливой и теплой. По всему городу развешаны гирлянды, наряжены елки. Но почему-то нелепо выглядит это предновогоднее великолепие. Елки с потемневшей от дождя хвоей словно извиняются за свои неуместные на фоне изумрудно-зеленой травы блестящие убранства; витрины магазинов, роняя дождевые слезы, стыдливо прячут за своими стеклами сказочных гномов, снеговиков, рождественские домики, припорошенные искусственным снегом, и мишура неуместно переливается фальшивыми самоцветами.

–Мам, а ты веришь в чудеса? – спрашивает мой сын.

А я и не знаю, что ответить. Мне нужен снег.

В детстве ожидание праздника было нетерпеливее, ощущение чего-то чудесного повисало в воздухе, выглядывало из каждой снежинки, особенно по вечерам, когда снег искрился от попадавшего на него света, каждая искорка подмигивала и говорила о том, что вот-вот случится оно, чудо. И верилось в это, и детское сердечко трепетало, а глазки смотрели в темное морозное небо, на котором каждая звездочка согласно кивала: «Да, честно-честно, чудо будет!» И никакого сомнения не было.

И чудо не заставляло себя ждать. Сначала на окнах магазинов появлялись сделанные гуашью неумелые рисунки, на которых белобородый щекастый Дед Мороз широко шагает и тащит за собой елку или Снегурочка собирает вокруг себя лисят, бельчат и зайчат и достает из огромного дедушкиного мешка гостинцы; а вот лесные жители наряжают елку, щедро присыпанную пушистым снегом, а вот снеговик с огромной морковкой вместо носа водит хоровод с кружевными снежинками, а вот просто искусно вырезанные из бумаги снежинки украшают витрину магазина. В это время путь в школу – это возможность прикоснуться к грядущему чуду, поймать едва уловимый волшебный запах крадущейся в мягких валенках сказки, которая непременно придет и заставит замереть сердечко от состоявшегося счастья. Я приходила домой и, вдохновленная чудесами на стекле, принималась рисовать. Из верхнего угла альбомного листа я спускала к середине тонкую коричневую веточку, которая постепенно обрастала иголочками, иголок было много, так много, что ветка превращалась в сосновую лапу. На пышной хвое я располагала новогодний елочный шар, висящий на ниточке, а потом сверху щедро накладывала белую гуашь, изображавшую снег. Таких рисунков за вечер я могла сделать десяток, а потом подарить бабушкам и дедушкам.

На административном здании шахты, «конторе», как называли его жители небольшого шахтерского поселка, по всему периметру крыши зажигались лампочки темно-желтого, почти оранжевого цвета. Лампочки мигали одна за другой, и издалека казалось, что по крыше друг за другом едут румяные пирожки, уютные и аппетитные, как у бабушки. Каждый раз с приходом зимы я с нетерпением ждала, когда на шахте «побегут пирожки», чтобы подать сигнал о том, что чудо не за горами. На торце здания конторы вешали огромную елку. Детали елки были сделаны из металла, поэтому пригоняли автовышку, чтобы поднять их и прикрепить к стене здания. Днем елка выглядела невзрачно, но с приходом вечера она оживала: сначала загоралась пятиконечная звезда на макушке, потом – разноцветные огоньки по краям и наконец загорались бусы. Елка начинала мигать разноцветными огнями, сугробы подхватывали эту игру цвета, так длилось несколько секунд и вдруг прекращалось. Елка становилась темной, но лишь на мгновение, чтобы вновь подарить волшебство.

Раньше не наряжали елки в домах так рано, как это делают сегодня. Очень хотелось, чтобы папа достал коробку с елкой и елочными игрушками, но надо было ждать, и ожидание это было таким трепетным, что, казалось, издавало тоненький хрустальный звон, отсчитывавший секунды, оставшиеся до наступления праздника.

Хотя волшебная пора наступала раньше, гораздо раньше, чем Новый год. И началом этой волшебной поры был хоккей, игры на приз газеты «Известия», официальным символом которого был снеговик в каске и с клюшкой. Этот снеговик, нарисованный на середине ледовой площадки, приводил меня в восторг, он непременно должен был помочь «нашим» выиграть. К хоккею меня приучили дед с папой. Они всегда с азартом болели за «красную машину», я постепенно стала разделять их азарт, радостно кричать от забитого «нашими» гола или кусать ногти, если шведы или чехи вдруг выходили вперед. На хоккей я променяла даже «Спокойной ночи, малыши!» и не просила во время матча переключить канал, чтобы посмотреть, какой мультик показывают, или послушать разговоры Каркуши с дядей Володей или тети Лины с Хрюшей. Хоккей усиливал ощущение чуда, поскольку «наши» побеждали. Я не знала хоккеистов в лицо, но их фамилии звучали для меня как песня: Третьяк, Фетисов, Крутов, Ларионов, Касатонов. Особенно почему-то «Касатонов». Когда комментатор слегка в нос кричал: «Опасный момент! Касатонов! Гооол!», – мое сердце выпрыгивало из груди от радости.

После хоккея приходил праздник Святого Николая. Бабушка с дедушкой, переселенные после войны с Украины, сохраняли традиции и чтили этого святого. Николай приносил подарки: сладости, игрушки, мандарины и яблоки. Прятал их ночью под подушку и оставался незамеченным. Я не знала точно, в какую ночь он приходит, очень хотелось увидеть его хоть одним глазком. Где-то с середины декабря я, укладываясь на ночь, обе руки засовывала под подушку, чтобы, почувствовав, что седой волшебник кладет подарок, схватить его за руку. Предвкушение безграничного счастья пушинками щекотало где-то в горле, именно там, в «душе», щекотало нежно-нежно и мягким шелком выстилало все внутри, чтобы пробравшееся внутрь счастье смогло свернуться на мягком шелке клубочком, почувствовать себя уютно и никогда не покидать меня. Ни разу не удалось мне поймать Николая, к сожалению или к счастью, поэтому сказка долгие годы была со мной.

Однажды чуткий Николай положил мне под подушку снеговика. Того самого, в каске и с клюшкой! Снеговик пах так чудесно каким-то неведомым химическим ароматом, сам он был такой приятно-шершавый, словно заросший мягкой шерсткой, как будто слегка влажный, мягкий, родной. Имя снеговику нашлось незамедлительно. Конечно же, это не кто иной, как Касатонов! Это ли не настоящее чудо! Таким подарком Святой Николай окончательно убедил меня в своем всесилии, и я никогда не сомневалась в том, что он существует.

А впереди был еще Новый год! Наконец наступал день, когда мы наряжали елку. Папа торжественно заносил в дом из кладовки коробки с елкой и игрушками. Елка была невысокая, мы ставили ее на стол, папа собирал деревянный ствол, закреплял его в крестовине, а потом вставлял в отверстия на стволе елочные ветки. Хвоя у нашей елки была необычного цвета, изумрудного или даже бирюзового. Мягкая хвоя за год, проведенный в коробке, успевала слежаться, поэтому каждую веточку надо было распушить, перед тем как прикрепить к стволу. Это была искусственная елка, но у нее был запах. Не хвойный, а сладковатый, загадочный. Папа вставлял веточки в ствол «по росту»: внизу располагались самые длинные, в середине – средние, а ближе к макушке – совсем коротенькие. Потом папа вешал гирлянду. Не все могли похвастаться тогда новогодней иллюминацией, кто-то обходился без огоньков на елке, а особенные счастливчики гордились гирляндой-фонариками, крупными, висящими на елке, как домики. В нашей гирлянде были просто продолговатые лампочки, раскрашенные в разные цвета, но они горели очень ярко, сочно. Лампочки были соединены так, что если не загоралась одна, то не включалась вся гирлянда. Поэтому с замиранием сердца я ждала, когда папа включит гирлянду. Будет ли светиться? Или придется папе долго и нудно выкручивать по одной лампочке, чтобы понять, какая же из них сгорела? Когда гирлянда включалась, надо было проследить, чтобы цвета распределены были равномерно, чтобы рядом не горели две, скажем, зеленые лампочки. После гирлянды наступал черед игрушек. Игрушки не покупались каждый год, это были старые знакомые, но радость от встречи с ними была «до неба». «Я так рада, до самого неба!» – часто говорила я себе в те сказочные дни. Из коробки с игрушками осторожно, затаив дыхание, чтобы не разбить, мы доставали разноцветные стеклянные шишки, чуть припорошенные снежком, причудливой формы сосульки, одни покороче и потолще, а другие – совсем тоненькие, изящные и длинные; было много разноцветных шаров: зеркальных, в которых отражался мой расплывшийся в шариковой выпуклости любопытный нос, и прозрачных, через которые все виделось зеленым, желтым или красным. Было у нас стеклянное семейство пучеглазых совушек, розовых, зеленых и синих, бригада матрешек в синих сарафанах и оранжевых платочках, но моими любимыми были игрушечные домики, маленькие, приплюснутые, какие-то округло-приземистые. На каждом домике было нарисовано окошко, а на крыше лежал снег. Это были детки той избушки, в которой «у леса на опушке» жила сама зима, где она «снежки солила в березовой кадушке». Как мне хотелось, чтобы в окошках этих домиков зажегся свет! Я даже пыталась заглянуть через это окошко, чтобы посмотреть, как же все там, внутри, устроено. Там непременно должны быть сундуки с самоцветами, как в сказке про Мороза Ивановича.