Я отблагодарил Карину, не сказав больше ни слова, ведь бургер был довольно вкусный. Как-то было, в общем, тошно на душе.

Я покурил с Георгом, чувствуя небольшое головокружение, и решил, попрощавшись, отправиться домой, чтобы сделать что-то полезное за день.

Хотел было почитать, но в салоне автобуса было темно, поэтому я включил музыку, от первых же звуков которой захотелось плакать. Она не была какой-то особенно трагичной – даже наоборот, но почему-то она будоражила мою фантазию, вызывая самые разнообразные образы. Пиво, сигареты, транквилизаторы и антидепрессанты плохо сочетались внутри меня, и чувствовал я себя закономерно ужасно. Я знал, что всё это временно. Временно не для меня – сам я был готов вечность кружиться в этом ритме, цепляясь за растянутое до бесконечности счастливое мгновение. Думал лишь о ней: хотел прижаться к её столь родному тёплому телу, целовать её губы, что были мягче свежего зефира – в общем, любить её. Её присутствие успокаивало меня, но я не мог быть рядом: она виделась со мной лишь тогда, когда сама того хотела, и мне приходилось болезненно выжидать встречи, наступавшие неожиданно, в то время как в этих промежутках меня изнутри жрала душевная болезнь, не имеющая ничего общего с диагнозами врачей – нечто совершенно иное. Моя гордость говорила мне, что со мной играют, моё задетое мужское эго кричало мне: «Не поддавайся!», и я не вымаливал свиданий, скучая так сильно, будто истекал кровью. Мой разум тщетно пытался донести до меня разумность её поведения, находя отклик в собственной логике, которую я умудрялся отрицать. Это было здраво и полезно для любви – я имею в виду разлуку. Но я был больным человеком, приносящим сложности во всё, чего я касался, зная, что рано или поздно убью себя. Диагноз может оказаться неверным, да и вообще болезнь можно придумать. Но я знал, что есть что-то, что я не могу объяснить. Что-то, похожее на проклятье, на злой рок, на бытность тела, чья душа умерла давным-давно. Мой разум – разум паразита, поселившего в теле, некогда погибшего дитя. Подтвердить это мало кто мог. Но я знал это.

На одной из остановок в транспорт зашла парочка, знавшая о моём творчестве и почему-то по этой причине маниакально меня преследующая. Они мне не нравились, и я всегда жалел, что раскрыл свою личность перед ними. В этот момент этого отвратительного дня я особенно не был рад их видеть. Ладно бы один человек был такой псих, лишённый личной жизни и преследующий кого-то, в ком он видел оное в наличии, но, чтобы два, да ещё и в паре – немыслимо! Неужели настолько им нечего было делать, что они гонялись за людьми, которым заняться чем-то да было? Неужели настолько не было у них личного, что они готовы были становиться паразитами у такого не менее неприятного паразита как я?

Гавриил был человеком странным и мне непонятным, а его жена Анна всегда имела одно и то же выражение лица, даже когда смеялась, – лицо забитой до полусмерти собаки, любящей и боящейся хозяина одновременно. Мне казалось, что он не был с ней мил, да и вообще, честно говоря, я думал, что он был садистом, затрахивающим свою жену до полусмерти, чувствуя её беспомощную робость. В забитом транспорте они беседовали со мной о какой-то невнятной и бессмысленной херне, бывшей мне неинтересной: о походах в какие-то заведения, их рецензиях и тяжких обидах, что их не приняли с распростёртыми объятиями почти под самое закрытие такие же бедолаги, что работали в «Интернационале». Разговор этот лишь усиливал мою неприязнь, и я хотел, чтобы они поскорее вышли, так как знал, что живут они где-то поблизости той местности, что мы проезжали, но они всё не выходили и не выходили, продолжая вести со мной беседы. Наконец, Анна подтолкнула мужа выйти на четыре остановки позднее, чем им нужно было. Что за психи, чёрт вас возьми?! В открытых дверях автобуса, через которые они выходили, моему взору открылся закрывающийся цветочный ларёк, в котором работала женщина, на вид, лет пятидесяти, но ей явно было меньше: жирное, обрюзгшее существо весом под сто пятьдесят килограмм, в несчастных глазах которой читалась вся жалось мира, словно она была поросёнком, которому к голове подставили пистолет, стреляющий железными штыками. Смотреть на неё было невыносимо: смешивалось отвращение и сочувствие. Домой я завалился разбитый и раздавленный.

Лёг в постель, но получил сообщение от Гавриила, в котором он предлагал мне съездить на неделю с палатками и походами на машине в сторону Алтая. Именно от него я и жал сообщения в этот час – как же иначе? Я, не сомневаясь отказался, поблагодарив радушно за предложение, отмазавшись тем, что уже запланировал свой отпуск в середине следующего месяца. Ничего больше не делал и лёг спать.

Поутру я отправился в больницу на запланированный медосмотр в частную поликлинику, что была ничем не лучше бесплатной государственной. Посещать больницы я терпеть не мог не за очереди или унизительные процедуры по типу скобка уретры, но за то, с кем мне приходилось иметь там дело – сразу в голову приходит фраза Сартра «Ад – это другие». Инфернальные толпы невежественных людей, умевших творить самое, что ни на есть волшебство: быть одновременно на трёх этажах в пяти очередях сразу. Говорить с ними было сложно и в общем-то невыносимо для любого адекватного человека, но стоит учесть, что адекватность принимается в большинстве случаев за слабость, а слабостью, как известно, в нашем мире принято пользоваться, поэтому неоднократно я наблюдал, как застенчиво-улыбчивые люди не понимали, почему перед ними захлопывалась дверь, захваченная каким-то инородным объектом, никогда в этой очереди не стоявшим, но утверждающим, что честный человек, выждавший в очереди свои положенные десять тысяч лет, страдает от галлюцинаций и провалов в памяти и лучше бы ему вообще не переворачивать очередь с ног на голову. Почему-то я вспомнил свою мать.

Врач-стоматолог, являющаяся женщиной лет шестидесяти, почему-то была излишне кокетливой и поведением своим напоминала ласковую кошку, выпрашивающую банку консервированного тунца и немного ласки, чтобы потом, махнув хвостом, уйти по своим сверхважным кошачьим делам, забыв обо всём. Она знала о моём увлечении кофе (посещал я этот консультационно-диагностический центр не первый год) и не упускала момента пообщаться со мной, будто мы старые приятели, но говорить мне с ней особо не хотелось.

– Проходи, садись. Ничего, что на «ты»?

– Ничего, – я пытался улыбнуться.

– Давай посмотрим, – она взяла какой-то инструмент и, отодвигая мои щёки, посмотрела состояние зубов. Её очки были на столе, а процедура осмотра не заняла больше трёх секунд.

– Знаешь, я была тут у своих друзей в городе… – я прослушал, где она была, «внимательно» вдаваясь в подробности, полный погруженный в планы на вечер. – Так вот, там меня научили удивительному способу приготовления кофе в турке!

«Ну вот, началось! Что там в этот раз?»

– Всё очень просто, а напиток получается такой пикантный, – говорила она с каким-то странным акцентированием на гласных, повышая немного на этих звуках голос и искривляя речь, будто у неё был зарубежный акцент то ли французского, то ли английского происхождения, но в итоге звучало это просто глупо и неестественно. – Нужно добавить в воду, смешанную с молотым кофе, сливки и тростниковый сахар СРА-ЗУ-ЖЕ! Вот в чём особенность – сразу же. Получается нечто поразительное, что я даже гостям готовлю, и все восхищаются, где я так научилась! И никаких добавок – чистый кофе!

– Но… – меня пробил снобизм, который я хоть немного умудрился сточить. – Но я также видел рецепты с гвоздикой, можжевельником или какими-нибудь ягодами…

– Нет, это уже с добавками! Вкус кофе искажается, а там всё добавляется изначально, – она перебила меня, чтобы просветить.

В моей голове начался праведный хаос, который я едва сдерживал, чтобы не разразиться громом в этом кабинете.

– В общем, обязательно попробуйте, – она смотрела на меня с такими глазами, будто хотела трахнуть, отчего мне стало жутко.