— Самый ты скверный человек из всех, кого я знаю, самый страшный. Поэтому ли я тебя люблю? — вслух думала она, когда густой ночью возвратились к её калитке.
Во тьме не было видно, как он удивлённо улыбнулся.
Во всякую свободную минутку, а их было немного, Ольга приходила к реке и смотрела за её черту. Воображала себе там свободу: от пересудов соседей, не любивших ни её, ни Гришку, воображала новую, с чистого лица писанную, собственную семью, где не будет ни бубнящего бога-отца, ни парализованной матери, велящей поочерёдно брать то золото, то серебро и идти в них по нищим улочкам.
Мать лежала в комнате неподвижно и заливалась немым кашлем. Молодые терпеливо ждали её смерти, туманы сменялись пыльными ветрами, завод пыхтел через реку, жизнь обещала течь неглубокой илистой речкой, пока не иссохнет от усталости. Но зимой незадачливый Гришка попал в неприятности: в городке его арестовали за мелкую кражу. Стали ждать суда.
— Как же нам быть? — спросила Ольга, сидя подле матери.
Та молчала.
— Придётся денег много достать. Я всё продам,— задумчиво говорила дочь, разглядывая маленькое колечко на пальце.— С кем же мне сговориться, кого б попросить?..
Деревенские нашептали, что дешевле ей попробовать договориться не с милицией или судом, а с тутошними, районными бандитами, которые покрепче любой власти держали и город, и завод, и окрестные деревеньки заодно. В Сорино их предводитель, Ваня Грелов по кличке Грелка, прежде никогда не приезжал. Ольга отыскала его в Окрипино, под мартовским снегопадом терпеливо ожидала аудиенции, ближе к темноте пригласили, зашла в хату, где бандитский король восседал в кругу приятелей после бани. Это был совсем молодой паренёк, со страшным шрамом поперёк горла, с водянистыми смеющими глазами, детской наивной улыбкой.
— Сахарная девушка к нам пришла,— заговорщицки сказал он присутствовавшим; из углов раздались смешки, света было до того мало, что могло почудиться, будто из темноты хихикают тараканы.
Ольга, не обращая ни на кого внимания, впившись в насмешливые рыбьи глаза, рассказала, кто она, в чём дело и о чём просит. Грелка внимательно слушал, продолжал весело улыбаться и часто почёсывал шею.
— Так и кто ж этот Гриша тебе? — спросил он под конец.
— Жених,— твёрдо ответила Ольга.
— Сахарная девочка, такая молодая, а замуж уже собралась?
— А чего ждать?
— А действительно,— он хохотнул.
Ольга в сомнении теребила колечко на пальце и думала, положено ли в таких разговорах первой начинать о деньгах. На самом деле денег у неё почти не было, в деревенском магазине давно продукты давали под запись и честное слово, бумажек не видали по полгода. Но драгоценности, сбережённые когда-то матерью для богоугодного дела, могли выкупить беспутному Гришке свободу, поэтому она опасливо подошла к столу, за которым восседал Грелка, и нерешительно протянула руку с небольшой горстью золотых серёжек.
— Так ты мне уже задаток предлагаешь? — тот вдруг сразу сделался не то что серьёзен, а даже почему-то озлоблен.
Она кивнула, разжала пальцы, в тишине было слышно, как металл падает на дерево.
— Я жену ищу. Хорошую девушку надо бы, не порченную. В городе хороших днём с огнём не сыщешь, потому и езжу по деревням. Покатаешься со мной, поможешь найти?
— Да ведь я не сваха…— колеблющимся голосом ответила Ольга, инстинктивно накрывая золото ладошкой.
По углам вновь раздалось тараканьи смешки.
— Поедем, посмотришь.
Оказалось, что Грелка не любит одиночества, боится его. Как маленький мальчик, он не выносил, если хотя бы на минуту приходилось оставаться одному, особенно в темноте, когда в щелях свистит ветер или по стеклу стучит дождь. Солнечный свет был ему больше по вкусу, но и в светлое время он стремился окружить себя как можно бóльшим числом людей. В свите его были и обычные мордовороты, и проститутки, и отставные офицеры, и беглые преступники, и разорившиеся сразу, на заре капитализма, коммерсанты, и собственные его должники, которых он таскал для грязных поручений; был огромного роста водитель по кличке Кот, молчаливый и на первый взгляд казавшийся недоразвитым, на самом же деле лежала на нём глубокая печать далёкой детской тоски, причин которой и сам он уже не вспоминал; была цыганка — предсказательница судьбы, ничего не знавшая, впрочем, о том, как Грелка умрёт ближайшим летом, был сухой древний старик, утверждавший, что знает эти места ещё по Гражданской войне, любивший поскрипеть о том, как якобы ходил походом на Крым и стрелял там по удалявшимся в клубах дыма эвакуационным кораблям, а потом на берегу собирал офицерских коней, которых белые побросали перед бегством. Ольгу же Грелка стал называть не иначе как своей сахарной советницей, говорил, что такая светленькая, как она, непременно почует славное девчачье сердце и посоветует ему хорошую жену. Шутит он или говорит всерьёз, понять никто не мог, да ведь он и стрелять в человека мог с шуткой-прибауткой, но Ольга с первого же дня ездила в одном с ним джипе, а Кот, нарушая молчание, когда они перекуривали наедине, порывался обучить её стрельбе.
Разъезжая по округе, Грелка творил страшные вещи, и всегда в его глазах сверкал детский озорной огонёк. Ему было всё интересно, словно грабил, убивал и насиловал он всегда в первый раз. Там, где другие думали состорожничать, он веселился, будто в его руках были не оружие и людские жизни, а игрушки. Гришке он помогать не спешил, да что там — даже в город узнавать не поехал. Вёл себя так, словно Ольга всегда была где-то при нём и теперь просто воротилась из долгой разлуки. Золотые серёжки, четыре пары, Ольга больше не видела и начала догадываться, что по собственной же глупости угодила в плен.
— Цыганка сказала, сердце у тебя злое, хотя с таким белым личиком — быть же того не может... или как? — сказал он, сжимая её покрепче на заднем сидении машины.
— Не знаю. Может, и злое. Я никого не обижала специально.
— А не специально? Ты вот на меня глядишь, и вижу, что боишься, но я-то не от жизни сладкой стал таким.
— Да не выдумывай, не боюсь я тебя.
— Хм, может, ты правду говоришь. А почему?
— Сама не знаю. Злых приходилось видать — но никогда их не боялась.
— Как мотылёк на свет к ним летишь, да? — Грелка озорно мигнул глазами, и на секунду они будто прояснились.
— Отпусти меня, а? У меня там мама лежит, двинуться не может, мне ухаживать за ней надо.
— Я кого-нибудь отправлю к ней, присмотрят, да и за домом тоже поглядят, за хозяйством вашим. А ты покатайся пока со мной, жизнь посмотри.
Ольга повернулась к нему и приблизилась на расстояние одного вздоха до поцелуя. Но сколько она ни вглядывалась в его лицо, так и не могла увидеть того, что находила в Гришке или до него у папы в глазах. Впрочем, тому, что она искала, вроде как не было названия: силе, способной вызволить обоих из царящего всюду сумрака. Устав от молчания, Ольга отвернулась и спокойно смотрела на серое облачное небо за окном, пустые поля, облезлые деревья. Она улыбалась, жалея, что не может сейчас же расплакаться и закричать. Выбора не было, она продолжила свой путь с Грелкой.
Забавы ради, в каких-то пару недель, Грелка и Кот научили Ольгу водить. Хотя она с трудом доставала до педалей, им очень нравилось, как у неё выходит, и как-то запросто стали ей доверять, хохотали и напивались в её присутствии, а Ольга никогда не пила и ровно вела по битым дорогам огромный джип, кружась по пятиугольнику деревушек: Окрипино, Жабенки, Слоево, Щипец и Сорино,— где шайка собирала дань и попутно разыскивала бандиту Грелову жену. То был, как она увидела, особый ритуал.
Когда подходящую девушку находили, то гнали в город, за шумом ядовитого завода топили баню на Северной улице и затевали оргию. Новая Грелкина жена непременно должна была пройти через всю его шайку. А Ольга только наблюдала и иногда просила, чтобы поменьше курили: мол, картинка получается плохая. Она бегала с камерой вокруг голых задов и насквозь сверлила чёрными глазами лицо очередной жертвы, интуитивно догадываясь, что Грелка исподтишка наблюдает, по-детски восторженно улыбается и ждёт, когда же она даст слабину. А какая слабина, если всякий раз она видела и узнавала саму же себя — то давнее ослепительное мгновение любви и умирания?
