<p>

В этот момент вы должны были понять, что Моро — это не то же самое, что Андреотти.</p>

<p>

Правда, это два противоположных способа понять, как управлять страной, в условиях, когда оба не имеют права на уклонение. Но он расходится не только с Андреотти. Линия твердости — это то, что чуждо его образу мышления и, как он считает, образу существования ДК. Он объясняет, что ДК — это не партия, как любая другая, ее нельзя сравнивать, скажем, с PCI. Это совокупность интересов и тенденций, которые удерживаются посредством столкновений и противостояний, каждое решение формируется путем небольших сдвигов. «В конце концов, после недель обсуждения лидеры течений садятся за стол и при распределении министерств или более или менее крупных поручений следят за тем, чтобы все немного поладили. Это и есть ДК». Короче говоря, это постоянное посредничество, по любому поводу, почему бы ему не быть таким и на этот раз? Он ошибается, он осознает это постепенно, он думает, что это катастрофический выбор, и не только для него.</p>

<p>

Как ты объяснишь, Моро, что посредническая душа ДК не появляется? Что нет никакого столкновения — кроме нескольких друзей, немногочисленных и слабых — между теми, кто хочет его спасти, и теми, кто не хочет? О чем это говорит?</p>

<p>

Он думает, что ДК парализован кем-то или чем-то. Это что-то вмешалось, как бы одурманило его. Он постоянно упоминает иностранное вмешательство, ничего точного, он говорит о зоне НАТО, откуда могло начаться вмешательство. Он говорит, что немцы лидируют в подавлении явлений, подобных нашим. И затем он убежден, что ДК шантажируется PCI, которая держит его в своих тисках, потому что в этот момент она слаба: нам нужно расширение социального консенсуса, говорит он, мы можем гарантировать это только через соглашение с PCI. Оно должно продержаться до выборов президента республики, а там посмотрим. Когда, спустя годы, я смотрю на даты, я понимаю, что они совпадают. PCI выводится из правительства в конце президентского срока. Вернее, того, который должен был быть, Пертини был избран немного раньше из-за отставки Леоне. Но Моро не мог этого предвидеть. В 1978 году он, справедливо или нет, опасался непоправимого социального столкновения, хотел потянуть время, и правительство национальной солидарности было способом потянуть время.</p>

<p>

Но что за социальное столкновение? Трудовая лига уже изменил свою политическую линию в начале 78-го года.</p>

<p>

Да, кто может забыть «линию жертвоприношения». Я всегда считал, что она была более губительной для движения, чем сам исторический компромисс. Самоубийство. Лама может этого не говорить, но это был подарок, о котором желтые профсоюзы даже не мечтали.</p>

<p>

Вы сказали, что в определенный момент Моро начинает сильно раздражаться. Когда?</p>

<p>

Много раз. Моро не любит злиться, его раздражение выражается в сарказме. Он очень злится, когда на просьбу о переговорах его люди отвечают усилением своей жесткости. Он знает каждого, и когда он обращается к одному, а тот не делает ни шагу, Моро точно знает, что это значит. Именно поэтому он продолжает писать и не останавливается, даже когда понимает, что его не слушают. Возможно, именно это ранит его больше всего: он лидер, он не приемлет, чтобы его игнорировали, а тем более, чтобы с ним обращались как с человеком, который не знает, что говорит, которым манипулируют. Он горько протестует против этого унижения, по крайней мере, в нескольких письмах, одном к Дзаеканьини и одном к Пикколи. Мы обнародовали почти все, что он пишет, в тех редких случаях, когда этого не происходило, потому что пересылать его письма очень рискованно, вся полиция пытается нас поймать. В конце концов, зачем нам скрывать какие-то письма? Он просит о посредничестве в деле политических заключенных, и мы тоже этого хотим.</p>

<p>

Вас не должно удивлять, что существует множество предположений о ваших возможных упущениях, потому что в таком трагическом и важном деле, как это, важна каждая деталь.</p>

<p>

Мы вышиваем на том, что мы бы сделали известным и не известным, о письмах Моро, потому что все надеются, что есть одно, которое опровергает остальные. Неопубликованный клочок бумаги, который расставит все на свои места и позволит многим людям сказать: он тоже был согласен. Во всей этой суете вокруг пропавшего листа, недоставленных писем или пропавших бобин есть надежда, что письма, которые есть, «исчезнут», и, честно говоря, мне кажется, что их более чем достаточно. Моро был напряжен, старался, но его мысль ясна, она записана и не поддается неверному толкованию. Из того, что он пишет, можно понять о ДК больше, чем из всех исследований, проведенных по этому поводу начиная с дона Стурцо. Мемориал Моро следует включить в школьные учебники.</p>

<p>

В письмах он упоминает о конвое только дважды, чтобы намекнуть, что, возможно, он был недостаточным, адекватным. Говорил ли он с вами о тех людях, которых он, безусловно, любил, и которых вот так расстреляли на его глазах?</p>

<p>

Нет. Думаю, он не говорил, потому что не было смысла говорить об этом со мной. Какими бы ни были его чувства к этим мужчинам, они не могли повлиять на то, как развивались события.</p>

<p>

Понимал ли он, что все они были убиты?</p>

<p>

Я уверена, что да, он видел все это, он пережил ужасную сцену.</p>

<p>

У вас не сложилось впечатления, что он надеялся на освобождение полицией?</p>

<p>

То, что он надеялся, кажется мне человеческим. Однако я помню, что когда он читал об исследованиях, его комментарии были ироничными, скептическими. Газеты писали, что его сообщения расшифровываются, чтобы обнаружить базу, где его держали. Почти как если бы это были шарады. Однако он считал, что они были невежественны, а не то, что они не хотели его найти.</p>

<p>

Он читал газеты. Радио, телевидение?</p>

<p>

Нет, радио и телевидение он не слушал. Из газет он читал те, которые мы ему давали, но этого ему было достаточно. Он был полностью погружен в борьбу со своей партией, он многое понимал в мельчайших деталях, в том, что встреча проходила в одном месте, а не в другом. Иногда он описывал их мне.</p>

<p>

Как?</p>

<p>

Например, однажды, когда я читал о встрече, проходившей на площади Пьяцца дель Джезу, он сказал мне: «Я могу описать вам, что происходит. В углу плачет Дзакканьини, Пикколи волнуется и говорит глупости. Андреотти молчит, неподвижен, наблюдает, пишет, рассуждает, не шелохнется. Большинство остальных потеряли голову».</p>