<p>

Многие считали, что борьба не окончена. На улицах продолжали стрелять. В тюрьме «несгибаемые» проводили одну годовику за другой, дрались с охраной, пели революционные песни и распространяли оттуда на волю свои призывы продолжать борьбу несмотря ни на что. </p>

<p>

Но для меня всё было кончено. </p>

<p>

Отрицание сценариев, в которых вызревало решение о вооруженном опыте, с каждым новым пробуждением приобретало неумолимые и более жестокие акценты. Политическая система на Востоке потерпела катастрофический крах в результате самораспада. Коммунистические партии Запада соревновались в смене флагов и названий. За последние десять лет в Италии произошли самые радикальные социально-экономические преобразования послевоенного периода, и изменились как социальные и политические темы борьбы, из которой возникли БР, так и предпосылки нашей революционной стратегии. Отметить эти трансформации было для меня такой же исторической необходимостью, как и для любого, кто всерьез хотел задаться вопросом о смысле произошедшего.</p>

<p>

И вообще: что осталось от старых стратегических постулатов, если не груда разложившихся обломков? Какой смысл цепляться за континуалистские когеренции[23]? Уже в 1986 году было очевидно — и еще более очевидно сегодня, — что ни один товарищ, вышедший из тюрьмы, не может думать о том, чтобы снова делать то, что он делал, когда попал в тюрьму.</p>

<p>

Вскоре после похищения Моро, в самом начале 1980-х годов, я понял, что мы обречены. Именно тогда вооруженный опыт стал подрываться той самой партийной системой, против которой мы боролись. Я понял, что наша борьба не смогла подорвать этот монолитный, хотя и разнородный, блок власти. И «дело Моро» стало первым серьезным сигналом этой реальности. Очень тесное соглашение между христианскими демократами и PCI, которое произошло в тот момент, было признаком способности политического блока объединиться против социальных импульсов.</p>

<p>

Красные бригады были неспособны справиться с этой ситуацией. И противоречие, которое привело их к исчезновению, стало усугубляться: с одной стороны, накопление «военных» кадров, с другой — неспособность определить точку, на которую следует опираться, чтобы воздействовать на политическую систему, по которой будет нанесен удар.</p>

<p>

На самом деле, я сразу же начал писать внутренние документы, в которых объяснял, что, учитывая подход, который сейчас применяется к вооруженной борьбе, она больше не имеет никакого возможного положительного результата. Дочери XX века, «Красные бригады» не имели причин выживать в нем, и любые попытки апеллировать к ностальгии должны были быть оставлены. Смерть нужно было предпочесть медленной агонии, которая, кстати, началась уже давно.</p>

<p>

Однако я хотел бы прояснить одну вещь. На мне лежала большая ответственность за создание такого явления, вооруженное, и я был частью организации, которая не была командой по боулингу, из которой я мог бы выйти как ни в чем не бывало. Не то чтобы я мог ни с того ни с сего убедить себя в какой-то вещи и небрежно сказать: «Слушайте, ребята, теперь я думаю по-другому, поэтому я попрощаюсь и уйду». Думаю, мне не нужно много слов, чтобы объяснить, что это была бы безответственная выходка с моей стороны.</p>

<p>

Даже сегодня, в 1993 году, я не сделал такого выбора. И именно поэтому я остался в тюрьме. Я не только не хотел отрекаться от прошлого, но и не хотел уклоняться от своей ответственности, уходя от дела, которое нельзя преуменьшать. В то время я пытался предложить посредничество в рамках сил, вовлеченных в ежегодную борьбу, чтобы попытаться изменить драматическую траекторию, которая стала инерционной. Машина была в движении, и недостаточно было отпустить руль, чтобы остановить ее: она продолжала бы двигаться сама по себе, вызывая серию катастроф. Что, отчасти, и произошло.</p>

<p>

Нельзя — невозможно — отпустить людей, которые были замешаны в этой истории и попали в тюрьму. Я буду считать свои счеты с «Красными бригадами» закрытыми в тот момент, когда мне выпадет счастье увидеть всех товарищей, вовлеченных в авантюру 1970-х годов, вышедшими из тюрьмы и вернувшимися из ссылки.</p>

<p>

Одно дело считать БР — своими действиями и своим революционным кредо, а другое дело — обязанность работать над тем, чтобы достойно завершить историю нашего поражения и вернуть жизни товарищей, которые уже достаточно заплатили за ошибки анализа поколения, которое грешило догматизмом, но при этом было очень богато духовно.</p>

<p>

Достоинство неудачных революций в том, что у них нет недостатка успешных революций: так или иначе, все успешные революции предали свои обещания, тогда как неудачные революции могут предать только анализ, который ими двигал. Дефект, который, с учетом всех обстоятельств, кажется менее серьезным.</p>

<p>

С другой стороны, щедрость, с которой часть моего поколения бросилась в рискованную политико-идеологическую авантюру, представляет собой позитивную ценность, которая в какой-то момент должна быть признана. Я хочу сказать бесстыдно: сегодня я очень жалею себя и свое побежденное поколение...</p>

<p>

Эта жалость проистекает из осознания того, что мне и моему поколению не оставили места для воплощения в жизнь тех образов, которые мы несли с собой, придя в общество. Мы не могли жить так, как нам хотелось бы, потому что предыдущее поколение жестоко преградило нам путь, требуя пожертвовать своим отличием или умереть. Поэтому некоторые умерли с оружием в руках, многие — с героином в венах, большинство же жили, убивая в себе желание перемен.</p>

<p>

В тюрьме я получил много писем от моих современников, в которых они с бесконечной горечью размышляли о себе именно из-за осознания своего глобального поражения поколений, которое не искупить никакими индивидуальными успехами.</p>

<p>

Что касается нашего конкретного поражения, поражения БР, то это поражение, которое, повторяю, я начал видеть в конце 1970-х годов и публично признал в 1986 году. Конечно, для многих товарищей мысль о прекращении существования Красных бригад была невыносима. Для меня, однако, движение по пути прерывания было совсем не новым опытом. В 1986 году я, по сути, не делал ничего иного, как повторял поведение, которого я уже придерживался в 1970-х годах: формально завершить четким решением опыт, который затягивался по инерции и к тому времени был неумолимо обречен.</p>

<p>

А тех, кто в то время был не согласен, факты заставили очень скоро изменить свое мнение.</p>