<p>
В классическом театре стих является доминирующим голосом двумерного мира. Этот стих бросает вызов правилам обычного языка и становится средством выражения того, что остается невысказанным в установившейся реальности. Опять же, именно ритм стиха делает возможным, до всякого конкретного содержания, извержение нереальной реальности и ее истины. «Законы красоты» формируют реальность для того, чтобы сделать ее прозрачной. Это «сублимированный» режим, в котором говорят главные герои классического театра, а не только то, что они делают и страдают, который вызывает и в то же время отвергает то, что есть.</p>
<p>
Буржуазный театр (здесь имеется в виду театр, в котором главными действующими лицами являются представители буржуазии) с самого начала движется в десублимированной, деидеализированной, эстетической вселенной. Стихи сменяет проза, исторический декор отбрасывается, преобладает реализм. Классическая форма уступает место открытым формам («Буря и стресс»). Но эгалитарные идеи буржуазной революции взрывают реалистическую вселенную: классовый конфликт между дворянством и буржуазией принимает форму трагедии, для которой нет решения. И когда этот классовый конфликт больше не занимает центральное место на сцене, специфическое буржуазное содержание выходит за рамки: буржуазный мир разрушается символическими фигурами или конфигурациями, которые становятся вестниками катастрофы и освобождения (Ибсен, Герхарт Гауптман).</p>
<p>
Роман не закрыт для этой эстетической трансцендентности. Независимо от того, какой конкретный «сюжет» или среда являются предметом романа, его проза может разрушить устоявшуюся вселенную. Кафка, пожалуй, самый выдающийся пример. С самого начала связи с данной реальностью обрываются, называя вещи своими именами, которые оказываются неправильными. Несоответствие между тем, что говорится в названии, и тем, что есть, становится непреодолимым. Или это скорее совпадение, буквальная идентичность между ними, что и является ужасом? В любом случае, этот язык прорывается сквозь маскарад: иллюзия кроется в самой реальности, а не в произведении искусства. Эта работа по самой своей структуре является бунтом — с миром, который она изображает, нет никакого мыслимого примирения.</p>
<p>
Именно это второе отчуждение исчезает в сегодняшних систематических усилиях сократить, если не закрыть, разрыв между искусством и реальностью. Попытка обречена на провал. Конечно, в партизанском театре, в поэзии «свободной прессы», в рок—музыке есть бунтарство, но оно остается художественным без отрицающей силы искусства. В той степени, в какой искусство становится частью реальной жизни, оно теряет трансцендентность, которая противопоставляет искусство установленному порядку — оно остается имманентным этому порядку, одномерным, и, таким образом, подчиняется этому порядку. Именно его непосредственное «качество жизни» является разрушением этого антиискусства и его привлекательности. Это происходит (в прямом и переносном смысле) здесь и сейчас, в пределах существующей вселенной, и заканчивается разочарованным протестом за его отмену.</p>
<p>
Действительно, существует глубокое беспокойство по отношению к классическому и романтическому искусству. Почему-то это кажется делом прошлого: кажется, что оно потеряло свою правду, свой смысл. Это потому, что это искусство слишком возвышенно, потому что оно заменяет настоящую, живую душу «интеллектуальной», метафизической душой и поэтому репрессивно? Или может быть наоборот?</p>
<p>
Возможно, экстремальные качества этого искусства поражают нас сегодня как слишком несублимированное, прямое, безудержное выражение страсти и боли — своего рода стыд реагирует на такого рода эксгибиционизм и «излияние» души. Возможно, мы больше не можем справляться с этим пафосом, который ведет к пределам человеческого существования — и за пределы социальных ограничений. Возможно, это искусство предполагает со стороны получателя ту дистанцию размышления и созерцания, ту избранную самим собой тишину и восприимчивость, которые отвергает сегодняшнее «живое искусство».</p>
<p>
Атрофия органов художественного отчуждения является результатом очень материальных процессов. Тоталитарная организация общества, ее насилие и агрессивность вторглись во внутреннее и внешнее пространство, где экстремальные эстетические качества искусства все еще можно испытать и принять с честью. Они слишком явно противоречат ужасам реальности, и это противоречие выглядит как бегство от реальности, от которой нет спасения. Они требуют определенной степени освобождения от непосредственного опыта, «уединения», которое стало почти невозможным, ложным. Это не поведенческое, неоперативное искусство: оно не «активирует» ни к чему, кроме размышления и воспоминания — обещание мечты. Но мечта должна стать силой изменения, а не мечтать о человеческих условиях: она должна стать политической силой. Если искусство мечтает об освобождении в спектре истории, реализация мечты через революцию должна быть возможной — сюрреалистическая программа все еще должна быть актуальной. Свидетельствует ли культурная революция об этой возможности?</p>
<p>
</p>
V
<p>
</p>
<p>
Культурная революция остается радикально прогрессивной силой. Однако в своих попытках высвободить политический потенциал искусства оно сталкивается с неразрешимым противоречием. Подрывной потенциал заложен в самой природе искусства — но как его можно воплотить в реальность сегодня, то есть, как его можно выразить так, чтобы оно могло стать проводником и элементом в процессе перемен, не переставая быть искусством, не теряя своей внутренней подрывной силы? Как это можно перевести таким образом, чтобы эстетическая форма была заменена «чем-то реальным», живым, и все же превосходящим и отрицающим установленную реальность?</p>
<p>
Искусство может выразить свой радикальный потенциал только как искусство, на своем собственном языке и образе, которые сводят на нет обычный язык, «прозу мира». Освобождающее «послание» искусства также превосходит реально достижимые цели освобождения, так же как оно превосходит реальную критику общества. Искусство остается приверженным Идее (Шопенгауэр), всеобщему в частном; и поскольку напряженность между идеей и реальностью, между всеобщим и частным, вероятно, сохранится до тысячелетия, которого никогда не будет, искусство должно оставаться отчуждением. Если искусство, из-за этого отчуждения не «говорит» с массами, это работа классового общества, которое создает и увековечивает массы. Если и когда бесклассовое общество добьется превращения масс в «свободно ассоциирующихся» индивидов, искусство потеряло бы свой элитарный характер, но не свою отчужденность от общества. Напряженность между утверждением и отрицанием исключает любое отождествление искусства с революционной практикой. Искусство не может представлять революцию, то оно может вызвать его только в другой среде, в эстетической форме, в которой политическое содержание становится метаполитичным, управляемым внутренней необходимостью искусства. А цель всякой революции — мир спокойствия и свободы — появляется в совершенно неполитической среде, по законам красоты, гармонии. Так Стравинский услышал революцию в квартетах Бетховена:</p>
