В тюрьме их разлучили. Шац остался один.

Формулировка обвинения гласила — как будто палачи нуждались в формальностях — «лидер еврейских буржуазных националистов в Прибалтике». Это означало неминуемый расстрел. Спасла Шаца только смерть Сталина. Удивительно, почему Шаца не уничтожили еще в июне 1941 года — во время массовой депортации жителей Латвии в Сибирь. Он, безусловно, был лакомым кусочком для НКВД. Подходил по всем статьям — ученый-юрист с революционными настроениями, общественный деятель, публицист, философ, веривший в социалистические утопии.

Прозрел ли он, слепой?

В ту пору были еще живы кое-кто из чудом уцелевших смолянок — выпускниц Смольного института благородных девиц.

Такой девицей была Надежда Александровна Нолле, в замужестве Коган. Тоненькая, изящная, с гордой посадкой головы, всегда державшаяся очень прямо. Даже если она и не носила корсета, он всегда был на ней — невидимый. Волосы — голубоватая седина — подняты и зачесаны высоко наверх, как она сама говорила, а ля императрица Александра Федоровна. На мелкие предметы смотрела в лорнет. Восхищаясь чем-нибудь, произносила: «Charmant!»

Многие французские классики заговорили благодаря Надежде Александровне на русском языке — была она переводчицей превосходной.

Особый ореол предавал Н. А. ее роман с Блоком, тщательно изученный и продокументированный отечественными блоковедами. Так что Н. А. всецело принадлежала русской изящной словесности. Она также давала понять, что ее сын, которого она почему-то называла Сашка-дурак, — сын Блока, а вовсе не добропорядочного петербургского профессора Петра Семеновича Когана, знаменитого филолога. Многие действительно находили во внешности Сашки-дурака черты великого поэта.

Однако трудно представить себе индивида более далекого от деликатных тайн Серебряного века, чем этот Сашка. Кстати, как выяснилось впоследствии, вовсе не дурак. В 70-е годы он сделался известным спортивным комментатором, выездным, а, следовательно, — верный признак того времени — носил невидимые погоны, как его мать — невидимый корсет. Уместнее задаться вопросом, а был ли он сыном Н. А. -настолько он не унаследовал ни ее культуры, ни интеллигентности.

Ах, стоило посмотреть, как Н. А. гуляет по пляжу. В узком длинном платье до половины икры, снизу доверху на мелких пуговичках, с зонтиком — не от дождя, как было бы уместно предположить, имея в виду капризный балтийский климат — а от солнца, и в чулках. Чулки она не снимала даже в самый жаркий день — считала это неприличным. Однажды все-таки Дзидра уговорила ее пройтись босиком. И надо же было так на грех случиться, что когда Н. А. шлепала по мелководью, изящно держа туфельки в руке, к ней обратился с ничего не значащей фразой, какой обычно обмениваются отдыхающие, например «Теплая ли вода?», некий капитан, спустившийся на пляж из санатория КБФ (Краснознаменного Балтийского флота).

Бедная Н. А. ужасно смутилась, покраснела. Какой конфуз — она без чулок! А капитан к тому же был в полной форме и, я подозреваю, с мужественным загорелым лицом и седыми висками. Какая распущенность нравов — капитан проводил Н. А. до самого Дома творчества. Она тут же прибежала вся взъерошенная, потрясенная к нам на дачу и рассказала эту страшную историю папе. Совершенно не знала, как ей теперь быть. Терзалась, что о ней теперь все подумают. Папа, как мог, успокоил.

Известно, что Н. А. еще несколько раз попадался на пляже романтический капитан, но теперь ее никак нельзя было упрекнуть в нарушении приличий и правил хорошего тона — она неизменно оставалась в чулках. Кажется, у капитана с Н. А. завязалась нежная дружба, но тут уж ничего литературоведами не задокументировано.

По удивительному совпадению, жила тогда в Доме творчества писателей Надежда Павлович — тоже переводчица, тоже любовница Блока и тоже Александровна. Она была гораздо старше Н. А., сильно за семьдесят, приземистая, грузная, в плоских туфлях на шнурках. Говорила громко, словно все время кому-то возражала. Обе Надежды Александровны терпеть друг друга не могли — естественно, они были соперницами и иногда даже опускались до споров, кому из них Блок оказывал больше внимания.

Представляю себе, какое это доставляло наслаждение самому главному блоковеду Владимиру Николаевичу Орлову.

Он был истинный петербуржец, какими их обычно представляют — холодноватый, замкнутый, корректный, всегда при костюме и галстуке, очки в тонкой золотой оправе. Наверное, он тоже считал, что без чулок ходить неприлично. Вечером после ужина Владимир Николаевич всегда фланировал по пляжу с тростью. Маршрут его был известен: до павильончика в Яундубултах. Эти питейные заведения располагались на дюнах и походили на стаканы, прикрытые сверху кепкой с большим козырьком. Однажды осенью их напрочь смыло штормом, даже следа не осталось. К следующему лету их не восстановили — вероятно, власти были целиком согласны с природой. В каждом стакане сидела буфетчица и продавала в придачу к спиртному бутерброды с килькой. Не знаю, закусывал ли Орлов свои 150 грамм коньяка. Скорее всего, что нет. Он знал, как следует пить коньяк и вообще толк в манерах. Все считали Владимира Николаевича сухарем. Но недаром он посвятил свою жизнь Блоку — слишком глубокое проникновение в творчество и судьбу поэта не прошло для него безнаказанно. Блок подспудно повлиял на своего жреца. Прекрасная дама ушла от Владимира Николаевичу к другому. Блок оказался ревнив — не хотел делить своего верного вассала ни с кем. Да и вообще блоковская поэзия несовместима с хэппи-эндом.

Так что Владимир Николаевич вполне вкусил страстей и горя. В моей памяти он всегда — один. Маленькая фигурка, четкий черный силуэт — закатное солнце слепит мне глаза.

Однажды в разгар лета у нас на даче в Дубултах появился дядя Оня в форме капитана торгового флота, весь в белом, в лихо заломленной фуражке с золотым крабом. Особенно никто не удивился — все привыкли к карнавальности его поступков и слов.

Дядю Оню, или просто Оню, как звали его взрослые, я любила. Он непременно приходил 7 ноября на мой день рождения с роскошными подарками: толстыми томами сказок, трюфелями «Посольские» или с серебряной чашкой на синем бархате футляра. Был он весь праздничный, окруженный шумом и смехом. Даже музычка праздничная раздавалась — с его довольно упитанного живота свисала золотая цепочка, уходившая в специальный карманчик для часов. Поскольку Оня всюду торопился поспеть, то часто сверялся с золотой луковицей, которая вызванивала хрустальную кукольную мелодию.

Усевшись за праздничный стол, Оня неизменно принимался развлекать присутствующих. В его репертуар входили следующие трюки: он прикладывал ко лбу плашмя тарелку, и она не падала; ловко балансировал стулом, ставя его ножку на ладонь, и показывал карточные фокусы.

Рассказывал Оня неизменно одни и те же истории — гости их наверняка знали наизусть, но от этого не менее интересные, тем более, что всякий раз он привносил новые детали. Мне особенно нравилось про войну: как Оня форсировал Одер. Солдаты никак не решались, атака могла сорваться. Тогда Оня кинул в воду дверь (как она оказалась на берегу реки, не сообщалось) и с криком «Вперед!» переплыл на ней, как на плоту, это важный стратегический рубеж, решив тем самым судьбу войны — солдаты, воодушевленные Ониным мужеством, кинулись в воду.

Оня и в Гражданскую успел послужить — в Первой конной. За что был награжден орденом. Орден прилагался к рассказу, равно как и фотография усатого Буденного, подаренная Оне на память с теплой надписью. И на елке Оня танцевал с маленькой Любочкой Орловой, и в привилегированном колледже в Швейцарии учился. Кстати, Оня превосходно говорил по-французски. Даты в его эпосе не сходились с его возрастом, так что начни он повествовать о триумфальном въезде в Париж в 1814 году в качестве адъютанта Александра I, это никого бы не удивило.