На глубине даже затевались романы. Мы всегда с придыханием наблюдали за ухаживанием одного известного вахтанговского красавца-актера за дамой, приехавшей из Литвы. Отведя ее на приличное расстояние от берега, где, как он был уверен, никто не может подслушать, он начинал объясняться ей в любви. Увы, он не учитывал, что вода — прекрасный проводник звука. А мы, задыхаясь от восторга, ловили каждое слово незадачливого ухажера.
Вечером компаниями отправлялись на прогулку по пляжу в сторону Дзинтари, где кипела «светская» жизнь. Там находились ресторан «Лидо» и концертный зал, в котором играли лучшие музыканты. Пел там и Вертинский.
Накануне его концерта мы с мужем были у него в гостях на даче. Он отвел меня в сторону и вручил несколько билетов с просьбой раздать их самым красивым женщинам Дома творчества. Он, мол, лучше поет, если видит перед собой красивые лица. Я охотно выполнила возложенную на меня миссию. Тем более, что один из его билетов по его велению предназначался мне.
Где-то в начале пятидесятых или в конце сороковых я познакомилась в Дубултах с Адрианом Рудомино. Его звучная фамилия и благородная внешность сразу привлекли всеобщее внимание, особенно женской половины дубултян. Он был молчалив, несколько таинственен, прекрасно, одет, и вскоре родилась легенда, что Адриан — итальянец, разведчик. Тем более, что выходил он на пляж в прекрасных шортах. Остальные же мужчины тогда считали высшим шиком по советской моде фланировать в полосатых сатиновых пижамах. Мне удалось купить в Риге отрез такого сатина для Леонида и ближайших друзей, — и вскоре несколько человек из Дома творчества стали щеголять в одинаковых пижамах, срочно пошитых в ателье в Майори.
Однажды мы с Адрианом завладели викиным серсо, к которому она не проявляла большого интереса, и принялись с азартом ловить кольца на длинные палки. Вслед за нами многие увлеклись этой старинной игрой, требующей большой сновки. Леонид даже стал меня немного ревновать, и когда Адриан подходил к нашей даче, начинал ворчать: «Иди же, иди! Слышишь, тебя зовут играть в серсоу». Он почему-то именно так и произносил — «серсоу». Словечко это прижилось. И с тех пор, если кто-то начинал за мной ухаживать, это называлось «иди, поиграй в серсоу!»
Лишь спустя некоторое время, разговорившись с Адрианом, я выяснила, что он не итальянец, что его мать — Маргарита Ивановна Рудомино, основательница Библиотеки иностранной литературы. С этой выдающейся женщиной я была даже немного знакома.
Дождливыми вечерами у нас на веранде собиралась картежная компания. Играли в кун-кен, модную тогда игру. На «картишки» приходили и наши новые друзья, живущие в Риге, — переводчик Давид Глезер и его жена Амалия. Дружба с ними сохранилась на долгие годы. Додику, как все его звали, я обязана возродившимся увлечением теннисом. В Англии, я научилась прилично играть, благо корты были и при школе, и около дома, и в парках. В Москве ничего подобного тогда не существовало, и мой интерес к теннису вынужденно погас. В Риге же были великолепные корты, были хорошие игроки, проводились соревнования, на которые мы с Додиком вместе ходили. Он — игравший великолепно — стал моим партнером, когда мы обнаружили заброшенный корт на Взморье, в Доме отдыха военно-морского флота.
Вскоре мы загорелись идеей соорудить корт на территории Дома творчества. Нам расчистили площадку, Додик раздобыл теннисит и каток, чтобы утрамбовать покрытие, и работа закипела. Мы даже на пляж забывали выходить, бежали окунуться, лишь разгорячившись от работы на корте. Наконец, настал день, когда мы разлиновали корт и повесили сетку. Вскоре обнаружились и любители тенниса среди писателей и актеров. Стали даже записываться в очередь на игру.
На корте всегда царило приподнятое настроение, смех. Среди моих партнеров в разные годы были кинорежиссер Всеволод Илларионович Пудовкин, Юрий Петрович Любимов, которого мы дружно окрестили Бьорном Боргом — он был немного похож на тогдашнего теннисного кумира. Ежедневно приходили играть писатели Морис Слободской, Борис Ласкин, Александр Маковский и многие другие. Ну а мы с Додиком как создатели корта имели право играть в любое время, вне очереди. Леонид играть в теннис не умел, но часто приходил посмотреть. Скамейки для зрителей никогда не пустовали.
Однажды в июле в Дубултах появился академик Лев Давидович Ландау. Леонид был довольно хорошо с ним знаком: знаменитый ученый консультировал одну из пьес Туров. Я, естественно, была наслышана о гениальном академике, но никогда его не видела. Я никак не ожидала, что созданный в моем воображении образ так кардинально расходится с настоящим Ландау.
По тропинке к веранде приближался высокий худой человек с растрепанными волосами, немного сутуловатый, в клетчатой ковбойке с засученными рукавами и в каких-то затрапезных брюках. Под мышкой он нес коробку конфет, которую вручил мне, после того как Леонид представил нас друг другу. Жил Ландау не в Доме творчества, а на даче в Меллужи. Он стал приходить к нам в гости почти ежедневно, проводил время на пляже, играл в мяч с молодежью. Он неизменно звал меня присоединиться — вероятно, в его глазах я тоже относилась к молодежи. Меня удивляла и смешила одна деталь. На вечерние чаепития он всегда приходил с коробкой конфет, ставил ее на стол. Уходя, он брал со стола эту коробку, закрывал ее и уносил. Что это было? Уверена, что не жадность. Условный рефлекс, что ему надо что-то с собой унести? Не знаю. Не было это и игрой в рассеянного профессора. Забегая вперед скажу, что когда несколько лет спустя мы с Леонидом приобрели машину и я научилась водить, Лев Давидович часто пользовался моими услугами для поездок в поликлинику на процедуры или в Ригу по делам. Форма его просьб была столь неожиданной и обезоруживающей, что я сразу бросалась исполнять их. У нас установились прекрасные приятельские отношения. Вспоминаю смешной эпизод: как-то вечером мы пошли на концерт в Дзинтари. Лев Давидович был в пиджаке, на лацкане которого красовалась его звезда Героя и еще какие-то награды. На обратном пути, когда мы возвращались по пляжу, подул холодный ветерок — Лев Давидович немедленно набросил мне на плечи свой пиджак. Естественно такое зрелище привлекало всеобщее внимание, и я вскоре чуть-ли не силой вернула Льву Давидовичу пиджак с регалиями.
Дубултам я обязана еще одной дружбой: я познакомилась с Надеждой Александровной Коган, прекрасной переводчицей с французского, вдовой известнейшего филолога Петра Семеновича Когана. Это была хрупкая седовласая дама, с тщательной уложенной прической «а ля Мария Федоровна», воплощение старомодной женственности. В свое время она окончила Смольный институт и на всю жизнь сохранила правила поведения благородной дамы. Ее осанке можно было позавидовать Меня восхищало в ней все, и, незаметно для себя, я в ее присутствии подтягивалась и старалась держаться столь же достойно. Несмотря на разницу в возрасте, мы стали друзьями. Я была благодарной слушательницей, она — превосходным рассказчиком. Чего стоили ее воспоминания о Блоке, об их романе, хотя она ни разу не употребляла это слово, рассказывая об их отношениях. Надежда Александровна обладала великолепным юмором, я никогда не видела ее хмурой или сердитой.
Однажды днем она прибежала к нам на дачу и сообщила, что во время прогулки у моря к ней подошел какой-то военный в морской форме, заговорил с ней, и вышло так, что они познакомились. Не шокирует ли это меня? Я заявила, что только приветствую хороший вкус этого моряка и меня ничуть не шокирует ее поведение.
Через пару дней мы гуляли с ней по пляжу. Было жарко, и я уговорила Надежду Александровну снять туфли и чулки и побродить по кромке воды. Через несколько минут я заметила идущего нам навстречу морского офицера. Он уже издали заулыбался, и я поняла, что это и есть тот самый человек, о котором мне рассказывала Надежда Александровна. Мне не передать, каково было ее смущение, что он увидел ее в таком «неприличном» виде — босую! Бедняжка покраснела до корней волос. Сильны же были правила поведения, привитые десятки лет назад!
