– Так кухарка Соболевых что же, была здесь, когда все произошло? – спросил Кошкин, размеренно шагая к дому и надеясь самому понять, где именно напали на хозяйку.

– Когда произошло – нет, Ваше благородие. Выходной у ней был, так говорит. А возвернулась когда, спустя два дня, тело-то и нашла. Вон там, в садовницкой.

Антонов указал на небольшую каменную пристройку к дому. Вход в нее был совсем низкий, и вниз же уводила лестница, вероятно, садовницкая находилась в полуподвале.

– Так тело нашла кухарка?

– Она-она. Родная сестра садовника, Ваше благородие, вдова с девочкой восьми лет. А как нашла, первым делом послала посыльного к старшему сыну барыни Соболевой. Тот, как приехал да все увидел, сам уже и полицию позвал.

– Отчего же кухарка в полицию не обратилась, а к Соболеву? Что говорит?

– Испужалась, – пожал плечами рядовой Антонов. – Денис Васильевич, говорит, строгий, требовательный, велел, чуть что с матушкой приключится – сразу за ним посылать.

Дело, в общем-то, обычное: на памяти Кошкина весьма редко прислуга решалась сообщать о громких преступлениях в полицию, в обход хозяев.

Пока Антонов договаривал, Кошкин уже остановился на выложенной камнем дорожке: на небольшом ее клочке отчетливо виднелись бурые пятна. И кусты подле были поломаны сильнее прочих. Видел ли этот след становой пристав Кузьмин или нет, но Кошкин жестом подозвал Воробьева и попросил сделать несколько кадров. До лестницы в садовницкую отсюда было с десяток шагов и никаких прочих дверей или укрытий рядом не располагалось. Похоже, что бежать Алле Соболевой и правда больше было некуда.

Ну а после, решив, что едва ли найдется здесь что-то еще, велел показать Антонову, где нашли хозяйку дома.

* * *

Садовницкая и впрямь находилась в полуподвале. Тяжелая дубовая дверь отворилась с протяжным скрипом, выпустив наружу ароматы сырости и отголоски печально-знакомых Кошкину запахов разложения. Прошло четыре месяца, но такие запахи выветриваются крайне неохотно.

Электрического света внутри ожидаемо не было – слишком старый дом для городских новшеств. Однако под потолком имелось несколько узких зарешеченных окошек, через которые проникал свет, и в садовницкой вовсе не было так уж темно. К тому же имелся запас свечей и масляных светильников, которые Антонов сноровисто стал поджигать – видимо, не в первый раз.

Всполохи света тотчас показали, что стены в помещении светлые и каменные, очень неровные; потолки низкие, а мебели совсем немного. Только ящики с землей и рассадой, емкости с водой и садовые принадлежности – лопаты, грабли, ножницы. Какие развешаны на стенах, какие просто свалены на пол.

Сам же пол представлял собою зрелище страшное… бурые потеки, отпечатки подошв, рук, мазки, целые лужи, высохшие теперь уж, но не оставляющие сомнений, чем они являются. Кровь. Очень много крови.

Пол в подвале тоже был каменным и, конечно, после случившегося его никто не думал отмывать.

– Вот, Ваше благородие… здесь все и произошло…

Рядовой Антонов осторожно переступал с одного чистого участка на другой, дабы на попасть сапогом в пятна засохшей крови. Последовал его примеру и Кошкин, хоть было это непросто.

– Заперлась здесь хозяйка на ключ и забаррикадировалась, чтобы, значит, убийца следом не вошел.

– Так она сумела придвинуть что-то к двери? – удивился Кошкин. Невероятным казалось, что при такой кровопотере женщина еще что-то двигала.

– Да, Ваше благородие, вот эту самую кадку, а еще скамейку. Кухарка говорит, насилу дверь отворила, когда явилась.

– Но все-таки отворила… – хмыкнул Кошкин. – А почему убийца того же не сделал?

– Не могу знать, Ваше благородие… – растерялся стражник, – должно быть, ключа не было.

– У садовника не было ключа от садовницкой?

Обстоятельства дела становились все любопытней. Рядовой Антонов же только развел руками.

Кошкин, меж тем, осматривался. Помещение было небольшим, шагов шесть в длину и в ширину столько же. Среди сваленных на полу садовых принадлежностей некоторые были перепачканы в крови: должно быть, хозяйка схватила их, думая защититься, потом бросила. Она явно была активна и, пожалуй, действительно смогла бы защититься в первые часы после удара. Но ушиби головы коварны. Часто даже малозначительные, на первый взгляд, имеют печальные, а то и летальные последствия. Алла же Соболева, оставшись с серьезной травмой, без докторской помощи, совершенно одна в этом подвале – была обречена.

– Там что? – хмуро кивнул Кошкин на темный проход в стене.

– Выход, Ваше благородие – прямо в дом, под лестницу. Однако ж заперт, увы. Видать, сама хозяйка и закрыла, да позабыла о том. Так и осталась в погребе, бедолага.

Но с осмотром коридора и «выхода» Кошкин решил повременить, ибо стена сразу напротив двери уже завладела его вниманием целиком и полностью, едва на нее упали лучи от лампы. В ее свете сразу бросались в глаза неровные прерывистые мазки, бурые, въевшиеся в светлый камень. Мазки сами собою складывались в буквы, а буквы в целую фразу, растянувшиеся в строку. Бодро начавшаяся в середине стены, строка имела заметный крен вниз, а последние ее буквы и вовсе были чуть выше пола, заканчиваясь крайне неразборчиво.

– Здесь ее нашли, возле стены, – шмыгнул носом Антонов. – Пальцы в крови перемазаны, голова к стене повернула. Ну да в протоколах все есть, там и фотокарточки приложены.

Фотокарточки Кошкин уже рассматривал, но не поленился и сейчас раскрыть папку и, подсветив лампой, свериться с ними.

Алла Соболева и впрямь лежала прямо под надписью, а правая рука ее была запечатлена приваленной к стене – ровно в том месте, где кончались неразборчивые буквы.

– Проводили почерковедческую экспертизу? – спросил Кошкин.

– Нет… – растерялся Антонов. – Какая уж тут экспертиза, Ваше благородие, ясно ж все, как божий день!

– Господин Воробьев, – вместо ответа обратился Кошкин ко второму сыщику, – поручаю вам запечатлеть надпись на стене целиком и каждый фрагмент по отдельности. С разных ракурсов, в отличном освещении. Стражник Антонов вам поможет со светильниками. А после… словом, нужно добыть образцы почерка вдовы Соболевой и убедиться, что надпись сделана ею.

– Хорошо, Степан Егорович, – ровно ответил Воробьев, тоже поднимая лампу повыше и с прищуром вглядываясь в надпись. – Думаю, это можно устроить: некоторые буквы, особенно вначале надписи, имеют несколько м-м-м… особенностей.

Приглядевшись, Кошкин и сам в этом убедился. Буквы в первых двух словах были ровными, округлыми, размашистыми, а, например, «н» и «я» даже имели игривые волнообразные перемычки, какие часто используют женщины. Поручая провести экспертизу Кошкин поначалу мало надеялся на успех – однако Воробьев сумел воодушевить, что из этого и правда что-то выйдет.

Что касается общего смысла фразы, то она хоть и была построена кривовато, смысл имела вполне определенный.

«Меня убиват Г»

Именно «убиват» – не «убил», как сказала Кошкину дочь Соболевой при их встрече. И, хотя Александра Васильевна настаивала, будто после «г» идет гласная «у» – Кошкин этого совершенно не увидел. Буква была смазана. Удлиненную петлю внизу можно было принять за часть буквы «у», но ровно с тем же успехом это мог быть след от непроизвольного движения руки. Дописывала эту букву Алла Соболева явно в последние мгновения жизни…

Однако с большой вероятностью можно было сказать, что буква «г» была заглавной, как первая буква имени. Ибо ее верхушка явно возвышалась над другими. Она была написано просто, без излишеств, как буквы в первых словах: из двух четких линий, составленных под прямым углом – однако так, что совсем не походила на «т», например.

Глядя на эту надпись, снова сверившись с фотокарточками, сделанными становым приставом, Кошкин едва заметно покачал головой. Похоже, что вдова Соболева все же пыталась написать имя «Ганс». Все на это указывало. Ну а то, что у садовника не оказалось под рукой ключа от его собственной садовницкой, можно было объяснить тысячей причин. Самая вероятная из которых – раз ударив хозяйку, он вовсе не собирался ее добивать. Быть может, что и ударил-то случайно. В этом случае, если Александре Васильевне так уж жаль этого садовника, адвокаты могут добиться для него каторги или тюремного заключения – вместо виселицы.