Они пройдут по кварталу Барри Готик, посидят в уютном кафе в тихом дворике, под кроной платана. Будут пить пиво: он – изменяя своей антиалкогольной привычке, и от этого ещё сильнее хмелея, а она – за компанию. Их головы освободятся от лишних мыслей. Тела, забытые друг другом, будут просить слияния, но они не станут торопиться, зная, какая ночь им предстоит…

***

Солнце било в глаза, отрезвляя.

Я пошевелилась, будто так могла стряхнуть пелену разыгравшегося воображения…

Господи, что это за ощущение, когда получаешь то, чего годами терпеливо ждал? Дай же это испытать, Господи! Ведь я уже заплатила за это по всем выставленным тобой счетам! Приведи его ко мне! Дай ему шанс выйти из шеренги!

Парк Гюэль окружил меня своим волшебным полем, спасая меня, прекращая поток навязчивый мыслей. И сам Гауди, казалось, приложил к этому руку…

Домик Гауди, построенный в тектонском стиле, стоял в глубине парка, утопая в зелени. Издалека его можно было и не разглядеть – он прятался от лишних глаз. К музею, что «поселился» теперь внутри, не тянулась вереница туристов. Лишь самые любознательные ставили себе целью посещение домика, где жил и творил великий архитектор и художник.

Как и многое другое, созданное им, домик был его «детищем». Но для себя Гауди не так старался, как для потомков. Этот прекрасный домик не шёл в сравнение с домом «Батльо», к примеру.

Два часа я бродила по парку.

Передо мной словно предстал сам Антонио Гауди, невидимый, но явный – скромный в запросах, сосредоточенный на творчестве. Истинный художник всегда одинок…

Когда я увидела его спальню, у меня защемило сердце.

Небольшая комната, неширокое окно со ставнями, изысканно декорированный шкаф с витражом и узкое ложе на одного – обычная кровать аскета, расположенная ближе к окну, застеленная ажурным кремовым покрывалом. Многое становится ясным при виде места отдыха человека…

Ванная комната тоже носила следы рук мастера. И её размеры оказались скромны – с точки зрения сегодняшнего человека, привыкшего к бытовому комфорту. Под окном стояло на страже дерево пинии. Гауди наверняка просыпался каждое утро от щебета птиц, облюбовавших зелёную шапку-крону дерева в качестве «сцены».

Терраса второго этажа скрывалась от вооружённых излишним любопытством глаз. Но хозяин, казалось, предпочитал отдыхать в самом парке. В тень деревьев и кустарников входил знойным днём художник с кипящей идеями головой…

В домике Гауди затаилась, спряталась где-то его сила и свобода. Предметы, которые он сам сотворил и которых касался, не могли не наполниться щедрой энергией его дара.

Я смотрела в зеркало, и мне казалось, что облик Гауди, оставшийся в недрах амальгамы, проступает незримо и шлёт мне своего рода привет из тех времен.

Несмотря на запрет трогать предметы руками, я тихонечко коснулась поверхности шкафа, который подсвечивался изнутри и пропускал сквозь стеклянные, ярко-зелёные витражи жизнеутверждающий свет. Коснулась, как алтаря…

Гауди повезло родиться и жить там, где ему удалось реализовать своё бурное воображение. Не всякий художник может позволить себе отпустить свой дух на волю и воплотить самые безумные идеи. Какую цену он за это заплатил? Ведь цена у славы есть всегда. Пропорций тут нет, формула одна – чем выше цена, тем шире слава… «Зная медные трубы, мы в них не трубим…», – писал другой гений Иосиф Бродский. Гауди не трубил в медные трубы – он трудился. Поэтому ему было чем впечатлить при жизни и восхитить после себя. Он оставил преображенную Барселону, ставшую навеки городом Гауди. «Шёлковые» ленты его знаменитого литья на балкончиках и решётках никогда не истлеют.

***

На горе «Три креста» стояли, сидели и смотрели на Барсу сверху преимущественно молодые люди. На площадке, у подножья трёх каменных крестов, словно вросли в землю скамейки и два больших камня.

Рядом стоял худой парень в джинсах и майке с коротким рукавом, в темных очках – стёкла выточены в виде гитары, грифом вверх.

Парень отчаянно, бешено рвал струны, мотая головой с длинными каштановыми волосами, и пел на прекрасном английском какую-то песню, у которой не было конца.

Парни и девушки переглядывались, смеялись, а гитарист не прерывал своё выступление в стиле рок-н-ролла ни на секунду. Голос его уже превратился в хрип, но он не унимался.

Группа проходящих девушек начала пританцовывать в такт музыке. Одна, в голубой лёгкой тунике, пустилась в пляс, сверкнув розовыми трусиками. Сделав несколько активных движений, девушка двинулась с компанией своей дорогой, продолжая импровизированный танец.

А гитарист бросился следом, словно пытаясь её догнать, и пел при этом, как и до того – страстно. Но одну фразу он почти заорал: «Я хотел бы быть твоим догом!!»

Стайка девушек улетела, а парень невозмутимо вернулся на прежнее место и все пел и пел энергично, в быстром темпе.

Сидя на лавочке в тени, я чистила апельсин. Разделив его на дольки, подошла к парню и протянула дольку прямо к его артикулирующему рту:

– Передохни! Ты уже устал наверняка.

Парень несколько растерялся, но послушно раскрыл рот, жадно зажевал дольку и надтреснутым голосом поблагодарил:

– Мучас грасиас!

– Извини, как ты можешь так долго петь?

– Это моя работа. Ещё немного попою и сделаю паузу.

Но он пел ещё полчаса, неотрывно глядя на три креста. «Я хотел бы быть твоим догом…»

Я вспомнила одну из любимых своих песен «Если бы я была твоей собакой» Веры Матвеевой.

А неистовый певец вдруг запел «Кукарачу» на испанском! Без перехода, в том же сумасшедшем ритме, будто хотел сегодня порвать струны гитары, будто пел в последний раз.

В футляр, лежащий на земле, изредка падали деньги, но на ужин «старатель от музыки» наверняка заработал. Время от времени он ещё и пританцовывал, подпрыгивая на одной худющей ноге, в запыленных бутсах на толстой подошве, и казался братом Мика Джаггера.

Уже притомились слушатели, а поющий – нет.

Его фотографировали, как экспонат, как достопримечательность. «Во темперамент! – сказал кто-то по-русски. – Как заведённый».

А парень вдруг начал без сопровождения гитары издавать протяжные странные звуки, типа «Ко-ко-ко», «Брр-р-брр», «бум-бам-бам», потом какие-то английские слова и просто «мэ-мэ-мэ»… И вновь ударил по струнам.

Когда певец всё-таки сподобился закончить выступление, он присел на лавочку рядом со мной, потому что я уже держала для него в руке вторую дольку апельсина. И хлопала я ему одна. Он всех, наверное, достал.

Парень оказался итальянцем, родом из Салерно.

– Ну, и энергии у тебя! На десятерых! Откуда?

– Не знаю. Музыку люблю, гитару. Место это обожаю…

– Ты профессионал?

– Да нет, самоучка. Несколько уроков брал в юности, а потом самостоятельно группу организовал. Вечерами мы выступаем вместе, а днём я здесь.

– Как тебя хватает на это?

– Я не знаю, но… сверху что-то, оттуда… – он показал рукой на небо. – И любовь к музыке, конечно.

– А здесь, в Барселоне, давно?

– Три года.

– Нравится?

– Да, нравится, но Италии мне не хватает, дома не хватает…

– Если так будешь выкладываться, скоро станешь знаменитым.

– Да ну… Мне уже тридцать пять. И я не думаю, что мне это нужно. Я – свободный человек, мне никто не указ. Могу сорваться в любое место, могу петь целый день, могу не петь… У меня есть знакомые известные музыканты, так они сказали: «Ты – на своём месте, и будь лучше на нём». Они правы. Потому что в шоу-бизнесе твой талант сразу ставят на счётчик, доят тебя, как священную корову, и выпивают твою энергию, ради прибыли. Ты – уже не ты, а фигура, как в шахматах. Тебе положено быть в форме, быть всегда готовым предстать перед толпой, а я привык быть себе хозяином. Мне удовольствие доставляет петь для людей, а не красоваться перед ними. Быть знаменитым трудно, это крест.

– А тебе удается зарабатывать таким образом на жизнь?

– Знаешь, деньги – не главное. Можно голодать, и быть счастливым. Я каждый раз перед сном говорю: «Господи, спасибо тебе!» И сегодня скажу спасибо за такой день, за вот эту девочку, что стала танцевать под мою музыку; спасибо за дольку апельсина, за разговор с этой женщиной… Тебя имею в виду. Ты ведь не итальянка…