Я представила, как Серёжа ходит из угла в угол, опустив голову, и казнит себя за что-то, что он сделал не так, что негативно повлияло на исход дела, дающего ему шанс на свободу поступка. И он этот шанс упустил. Вот отчего он написал «на поступок оказался не способен». А не оттого, что струсил или передумал. Он корит себя за эту неспособность, за мужскую несостоятельность. Поэтому ему хуже, чем мне. Я отвечаю лишь за себя и за свое чувство, а он – за большее. И эта простая мысль, пришедшая ко мне в музее эротики, на холодной скамейке, стала началом моего постепенного отрезвления от боли.

Это, наверное, была кульминация. И как трогательно и комично, что двойник фаллоса Серёжи указал мне направление мысли. Вот и спорь потом, главнее ли мужчина женщины… Направление указывает он, а она стежки прокладывает, нить Ариадны разматывает. Чтобы его спасти.

Мне стало легче. Понятно, зачем я пришла в этот музей. Чтобы через тяжёлый катарсис у «шкатулки» прийти к шаткому пока, но равновесию. Чтобы начать балансировать. Срывы ещё будут, и слёзы ещё накатят, но беспросветность отчаяния скоро уступит место тихой печали. А дальше будет видно…

Абдуль принес воды и заботливо открутил крышечку. Он очень обрадовался, что я перестала рыдать.

– Давай я тебя рассмешу? Я заглядывал в маленький зал, там видео крутят, сюжет двадцатых годов, видимо. По сути, это порно, но за сроком давности выглядит почти комично: женщина жирная, чистый Тициан, а мужчина – в растянутой майке. Гиперактивный, без конца диван передвигает, бросая свою девушку. Когда она садится ему на голову, а затем встает, он сразу поправляет набриолиненную прическу и криво улыбается. Как такового соития нет и в помине, одни безуспешные пристройки. А потом ещё сюжет: служанка сначала обслуживает порцией секса своего господина, а затем идет в покои госпожи. И отдает предпочтение ей, судя по разнообразию ласк. Там ещё почтенная дама совращает священника. Или он – её? Трудно понять – кино-то черно-белое, пленка старая… Он раздевает её и заставляет молиться Богу. А сам, в сутане, заходит со спины и всячески её отвлекает. Потом она в экстазе танцует перед ним, а он кусает её лобок. У девушки на нижней губе, кажется, герпес. Видимо, в те годы выбор артисток был слабенький, кто под руку подворачивался, тех и брали. Или у неё помада размазалась? А «достоинство» его она мнет, дергает, тискает, держит у губ, а в рот не берет. Наверное, инструкция не позволяла. В этом сюжете до акта всё-таки доходит, но ничего не показывают, только священник почему-то двигается вправо-влево, раскачивая даму в разные стороны. Знаешь, смех разбирает от одних только их тел: он – худой, как палка, а она – толстая, как булка…

– Извини, Абдуль… – прервала я его вдохновенный рассказ. – Ты ещё хочешь тут что-то посмотреть?

– Да нет… А ты? – опять застеснялся раскрепостившийся было Абдуль.

– Нет. Я увидела главное.

– А… – что-то по-своему понял мужчина. – Ну, пойдём.

***

Было видно, что Абдуль смирился со странностями новой знакомой, как смиряются с тем, что с утра льет дождь. За несколько часов он успел к ней привязаться. Отправляясь на симпозиум в Барселону, он и не рассчитывал на приключения. Но теперь ему казалось логичным, что, кроме нудных докладов и совместных ужинов в ресторанах средней руки, у него есть женщина в кепке с козырьком и красных, как флаг Советского Союза, мокасинах. Экзотичная, плачущая и не злая, как его две жены.

– Я хочу тебе что-нибудь подарить на день рождения. Ты же сказала, что он был всего два дня назад.

– Ты уже мне подарил крем и поход в музей.

– Скажи ещё, что я тебе черешню подарил, – обиженно произнес Абдуль. – Я хочу подарить тебе вещь, которая бы долго обо мне напоминала.

Я вспомнила подарок Марко, лежащий в камере хранения на вокзале «Франция». Его не переплюнуть в оригинальности. Жаль, что этим подарком ни перед кем похвастаться нельзя.

– Я хочу подарить тебе колье, – торжественно произнес врач.

«Банально. Типичный восточный колорит. Вот у подарка Марко – колорит европейский. Марко подарил вибратор, как весёлое напутствие, а Абдуль хочет подарить капкан, оковы. Нет, не хочу», – подумала я.

– Не стоит, Абдуль. Спасибо за порыв. Знаешь, у меня другие задачи. Мне нужно искать ночлег.

– Не надо ничего искать. Я подумал уже, что ты вполне могла бы переночевать в моем номере, в «Мажестике». Он такой огромный, двухместный. Там две сдвинутые кровати, их можно раздвинуть. Я всё равно пойду на коллективную вечеринку и вернусь не раньше двух ночи. А ты спи себе. Я войду потихоньку и лягу на свою половину…

– Нет, несолидно как-то. Ты представь, если администрация узнает, или кто-то из персонала войдёт…

– А ты закроешься изнутри.

– А как тогда войдешь ты?

Абдуль примолк.

– И к тому же я тебя совсем не знаю. Вдруг ты на меня нападёшь?

– Нет, я спокойный. Разве не видно? Соглашайся! Зачем тебе тратить деньги?

«Что они все мои деньги экономят? Куда хочу, туда торчу!»

– Нет, не могу.

– Ладно. Тогда пойдем, поужинаем вместе? А то я уже голодный давно.

– Это – пожалуйста. Я сама не люблю сидеть над тарелкой в одиночестве.

Абдуль остановил такси и попросил водителя отвести нас к морю, в район новостроек и футуристических зданий в порту «Олимпик». Там вдоль набережной тянулась цепочка ресторанов с ассортиментом приморской кухни.

Мы вышли на площадь у набережной с изумрудной полоской моря.

Под пышными кронами деревьев, между скамеек и прохожих шел… памятник. Симон Боливар, как выяснилось. Борец за свободу Южной Америки.

Абдуль плелся за мной, а я плелась в никуда, но все-таки в сторону голубой полоски. Море, моё любимое море, обязательно овеет своим бризом нервы, и напряжение спадёт.

Мы прошли мимо госпиталя де Мар, местоположение которого немало удивило обоих, поскольку в этом была и гуманность, и здравый смысл, и увидели на возвышении блестящую, огромную и, судя по цвету, медную металлоконструкцию.

«Кажется, это рыба», – подумала я. Покатые формы, вздёрнутый хвост и решётчатые выпуклые бока, а головы нет, как отрублена. Наверное, у художника железо закончилось раньше воплощения замысла.

Фотографировать рыбу не стали: чего-то в ней недоставало, чтобы войти в историю. Головы, наверное.

– Давай сядем здесь, – предложил Абдуль.

– Нет, пойдём дальше. Обезглавленная рыба меня не вдохновляет.

Набережная сделала поворот налево, огибая лагуну с яхтами. Их было много, как грибов после дождя.

Меня всегда удивляло, почему яхты часто стоят в бездействии? Для чего же тогда они куплены, если не выходят в море? Ведь яхте положено плыть, как скрипке – играть, песне – звучать, а машине – ездить. У яхты – странствующая душа. Ей хочется на свободу.

Море моё родное – хорошо, что оно есть, вот оно, в двадцати метрах. Лишь яхты не давали мне покоя.

Серёжа хотел яхту. И дом у моря хотел. Однажды я написала ему:

«О таком и не мечтала… Кроме натиска, накала, чётких рамок, жёстких схем, тут талант и неизбежность, чуткость и скупая нежность… Мой мужчина. Насовсем».

Он, не любящий комплименты, ярлыки и прямые намеки, ответил на это так: «А о чем ты мечтала? Скажи, милая?»

Я искренне поведала: «Просыпаться в объятиях любимого мужчины».

Он ответил: «Будет. А ещё?» – добивался Серёжа.

– «Ну, чтобы жить в доме у моря…»

И на это он ответил: «Утверждаю».

Он говорил мне потом о своём желании ступать босыми ступнями по деревянному полу, не покрытому лаком… И яхту он хотел, по-мальчишески, если не по-детски задав мне вопрос: «Представляешь, как я буду смотреться на яхте?»

– Вот здесь, мне кажется, неплохо кормят, – опять сказал Абдуль.

– Да, название забавное – «Эль ребалехо».

Метрдотель объяснил, что так называется освежающий андалузский напиток, содержащий слабенькое вино, типа хереса, шипучку «Севен ап» и немного мяты.

Мы сели столик, приглянувшийся мне – по праву, как говорится, ещё не остывшей именинницы.