Василич поднял руки вверх, будто пытаясь обнять необъятную черноту наверху, усыпанную светящимися точками.
– Ну, это-то да! Тут не поспоришь! – сказал я, не поднимая головы. Шея жутко болела, не очень хотелось поэтому снова заставлять себя напрягаться, чтобы увидеть привычную картину. – А всё же любовь – важная составляющая счастья, я думаю. Без неё завянешь совсем.
– Как у тебя с Катькой? – неожиданно спросил он, застав меня врасплох таким резким беспардонным соскоком с почти философской темы к совсем прозаичной обыденности.
– С какой ещё Катькой? – спросил я, стараясь придать голосу максимальное удивление.
Я сделал вид, что не понял вопроса и напустил на себя образ возмущённого таким бесцеремонным вмешательством в свою личную жизнь человека.
– Да ладно тебе. Мою жизнь обсудили, теперь твоя очередь, – засмеялся он и снова пхнул меня в плечо рукой.
Тогда я ещё никому не рассказывал, что мне нравится Катя, считая отношения в то время чем-то неприличным для пацана, «романтической тошнотнёй», как называли это мои одноклассники в основном из окружения Петро. Я, в свою очередь, никак не стремился прослыть в этом окружении романтичной натурой, иначе издевательств, шпыняний и насмешек было бы не избежать до самого окончания школы. В детские годы, несмотря на то, что все только и думали об этом, изо всех сил всё же пытались придать всему этому образ чего-то противного и постыдного.
– Да ладно тебе глаза-то выкатывать! – усмехнулся Василич. – Видел я, как ты на неё смотришь. Случайно, само собой. Я за тобой не слежу! – Василич поднял руки, будто защищаясь от дальнейших нападок, и рассмеялся. – Ещё и шепчешь что-то себе под нос!
Василич продолжал добродушно смеяться, а я продолжал заливаться краской, благодаря ночь за невозможность увидеть моё растерянное покрасневшее лицо.
– Ладно, не горюй! – похлопал меня по плечу Василич и усмехнулся. – Никому я не расскажу твою страшную тайну!
Василич перестал смеяться и повернулся ко мне, потом взял меня за плечи и развернул к себе лицом.
– Только запомни навсегда, что нет в этом ничего постыдного! – вдруг очень серьёзным тоном сказал он. Лицо его в темноте, озарённое отблеском звёзд, вдруг приобрело очертания какого-то святого лика, срисованного с одной из старых икон, которые я от скуки разглядывал в церкви во время служб. – За свои чувства иногда и подраться не стыдно!
Он отпустил меня и снова повернулся лицом к мраку, но этот его жёсткий хват за мои плечи оставил не только физические ощущения неудобства, но и какое-то чувство духовной близости, которое я тогда так и не смог осознать. Единственное, что я тогда понял, это то, что Василич не смеялся над тем, что у меня появился объект влюблённости, а, наоборот, поощрял это.
– Вот нравится она мне, хоть и не знает этого! – сказал я, осмелев от посетившего меня чувства уверенности. – И я ей вроде нравлюсь…
– Поверь мне, она знает! – с улыбкой сказал Василич. – Даже если ты ей ничего не говорил. Это всё не словами передаётся.
– А чем же? – удивлённо спросил я.
– Разговором душ друг с другом, – тихо сказал Василич.
– А вот могу я считать её своей девушкой тогда? – не задумываясь над этими таинственными словами Василича, спросил я.
– Эх, ты, шустряк! – рассмеялся Василич. – Разговор разговором, взгляды взглядами, но они ещё не дают тебе полномочий считать, что у вас уже что-то серьёзное есть.
– Так ведь, и не надо вроде никакого официального документа для этого…
– Документа-то не надо, а вот согласие её может потребоваться, – Василич снова рассмеялся. – Эх, ты, Колюха, скоро уж восемнадцать тебе, а ты простых вещей не знаешь!
– Да как-то не до них было, – обиженно пробурчал я.
В этот момент во мне вдруг промелькнула какая-то не замечаемая мной доселе мысль о том, что мне чего-то очень не хватает, и эта мысль, промелькнувшая в голове словно падающая звезда, прочертила в моём сознании затянувшуюся тут же через пару мгновений черту сомнения в том, счастлив ли я сам.
– Ладно, поздно уже, пойдём по домам, а то у меня мама волноваться ещё начнёт, а коли так, то жди беды!.. – сказал я, ошарашенный этим очень неприятным для меня ощущением неуверенности в себе.
– Иди, Коль, а я ещё посижу немного, – сказал Василич и снова мягко опустился на траву.
2.
Меня зовут Николай Харитонов. Я пишу эти заметки в возрасте уже достаточно зрелом, чтобы помнить все нюансы собственной жизни, поэтому воспоминания о моём детстве носят в большей степени отрывочный характер, не предполагающий возможности откапывать в собственной памяти какие-то мелкие детали своего взросления. Однако все те личностные образы, которые отпечатались в моём сознании с самого раннего детства, хотя и слегка потёрлись от времени, но остались такими же незыблемо чёткими в моём отношении к ним. Люди, которых я встречал на протяжении всей своей по большей части страдальческой жизни оставили свои неизгладимые следы, каждый из которых лёг в основу моей припозднившейся свободы от каторги собственных страхов, но и оставил заметный осколочный шрам, который словно шрапнелью раздирал в клочья моё сердце.
На момент моего обучения в одиннадцатом классе школы посёлка Даниловский в глубинке российской сибирской провинции я водил дружбу с мужчиной тридцати лет по имени Иван Васильевич, которого я, в силу солидной разницы в возрасте, уважительно называл просто Василичем. Несмотря на разницу в возрасте, Василич подспудно испытывал какую-то необъяснимую тягу ко мне и с по-настоящему отеческой заботой оберегал меня и воспитывал в период моего взросления, пришедшийся на нашу с ним дружбу. Сам он, впрочем, об этом своём чувстве неподдельной дружбы и даже, возможно, скрытой отеческой любви ко мне, никогда не говорил, хотя и был не по-деревенски открытым и разговорчивым мужиком.
Василич имел по-настоящему деревенский вид, являвшийся следствием деревенского образа жизни и большого объёма настоящего деревенского ручного труда, однако было в его облике и поведении что-то такое, что выделяло его на фоне всех остальных. Он был невысокий, плотный, коренастый, имел узкое обветренное – либо загорелое, в зависимости от сезона – лицо и длинные руки с огромными ладонями. Единственное, что выдавало его совсем не деревенскую манеру общения и сдержанности, была его приветливая, всегда слегка улыбающаяся физиономия, придававшая ему оттенок какой-то романтичной интеллигентности. Внешностью он не был каким-то выдающимся из окружения человеком, разве что его молчаливость и скромная замкнутость немного претили манере общения его коллег и знакомых, поэтому среди них он заслужил репутацию одиночки. Однако он не был изгоем, потому что его персональное одиночество не кололо его шипами отчуждённости, а казалось в нём мягким и открытым, как его улыбка, и придавало ему загадочного шарма и ощущения того, что он был рождён быть один.
Уважение и славу среди жителей деревни Василич заслужил тем, что в возрасте двадцати двух лет спас троих детей из бурного потока весенней реки. Дети пришли на берег в конце марта, когда весеннее солнце уже начало подтапливать и оголять скованные льдом берега реки. Вся она не замерзала никогда из-за сильного течения, лёд схватывал её только по берегам, а подтаявшие на солнце и размытые снизу течением, такие берега становились главной опасностью для рыбаков и просто случайных зевак, решивших полюбоваться долгожданным весенним паводком. Василич тоже пришёл тогда на берег и смотрел на бурный весенний танец воды немного ниже по течению. Когда он увидел, как река несёт мимо него кричащих о помощи детей, он, не раздумывая, бросился в воду. Двоих он вытащил тут же, потому что они оба зацепились за бревно, застрявшее между двух больших камней. За третьим, уже потерявшим сознание, пришлось проплыть около ста метров. Когда он, задыхаясь от холода и таща на себе двоих подростков и подгоняя третьего, завалился в первый же от реки дом, старуха Машка, которая жила в этом самом доме и имела сомнительную репутацию слабоумной, долго не раздумывая, свалила всех троих к печке, раздела и побежала прямиком в дом фельдшера, жившего недалеко. Два ребёнка схлопотали воспаление лёгких, но быстро оклемались, третий отделался испугом и страхом воды на всю жизнь. Василич же заслужил благодарность всего посёлка и славу, которой не хотел и к которой не стремился, но которая следовала за ним по пятам до конца его не слишком долгой жизни.
