— Я, кажется, его уже люблю, — сболтнула от легкомыслия Шура. Ну почему не сболтнуть, если это никому не обидно. Сладко касаться приятных вещей.

— Можно, мы будем любить его вместе? — попросила Лори, и Шура ей это великодушно позволила. Вместе оно даже веселее.

— Сережа, будь свидетелем!

И Сережа был свидетелем.

И вот Иван говорит свою речь, прямо Шуре в глаза произносит. Он щедр на улыбку, он счастлив. Не сию минуту счастлив, а вообще, всегда. Врожденное свойство характера. Знак силы. И все слушают. Густой, как нефть, темный, как нефть, горючий, как нефть, голос. На таких, как он, люди слетаются, как мухи на мед: поближе к тому месту, где сфокусированы божьи лучи.

В перерыве они стояли у стеклянной стены вестибюля — Лори, Иван и Шура (Иван мог объясниться по-русски, так что Лори не понадобилась, но и не отошла...). Иван слушал и обстоятельно — обдумав — отвечал на Шурины профессиональные вопросы, а ее немного тревожило, что при таком беспощадном свете ему хорошо видны лишние подробности ее лица.

Уже бегал-искал ее Володя:

— Шура где-то пропала!

А ему объясняли, что Шура нигде не пропадает, живучая, и недоумевали, чего это он так озабочен, ведь старты уже позади, остался один «расслабон».

Перерыв кончился, Володя так и не успел переговорить с Шурой и прислал ей записку: «Ты выступаешь после турка, а он собирается критиковать Горбачева. Будь готова достойно ответить!»

Конечно, без Шуриной защиты Горбачеву не выстоять, ясно как день. «Только уж не обессудь потом!» — написала Шура руководителю делегации и старому своему товарищу и неприятелю Володе. Шел 198... год, слово «гласность» уже было, но еще пустое. Турок обижался, что Горбачев и Рейган вообразили себя владыками мира и решают вдвоем судьбу земного шара. А что существуют на свете какие-то другие страны и что у них есть свое понятие о собственной судьбе, так то великим владыкам по фиг.

«По фиг» — так перевела Лори на русский язык.

«Конечно, — пробормотала рассерженно Шура, — спорта у них нет, зато «свое понятие» есть». Было бы куда лучше, если бы тренеры говорили о спорте, а не о политике, но раз уж зашла речь... Шура взглянула как бы со стороны на свое государство — со стороны не видно было убожества сирых деревень, лишь топорщилась гордая сила оружия. Вспомнила поляка Ежи, который вчера прямо во время ужина поднялся из-за своего стола и заявил, что хочет прочитать стихотворение; ему одобрительно захлопали, стихотворение называлось «1980 год», голос Ежи рвался от ненависти; и тотчас после этого стихотворения болгарин Борис, который сидел за одним столом с Шурой, злой от неудачи своего спортсмена, пьяный и несдержанный, заявил Шуре, что, мол, пресловутая братская ваша помощь во все времена дорого нам обходилась, начиная с турецких войн, когда «братья» обрекли страну на раздел. Всегда, мол, от России только и жди вероломства и предательства. И Шура тогда растерянно огляделась: сейчас прямо в обеденном зале начнется стихийный митинг против ее страны или не стихийный, а подготовленный... И горстка русских должна будет принять на себя весь удар ненависти. Она даже знала, от кого ожидать следующего выпада: от того чеха, который несколько дней назад, увидев, как немецкий атлет Юрген подхватил на руки русскую атлетку Лену за финишной чертой, тотчас обернулся к Шуре: «С немцем?!.» — но объяснений по поводу этого вопиющего безобразия не дождался, и скользнула по его лицу змея усмешки, и он отомстил Шуре за вероотступничество частушкой, которая заканчивалась словами: «То, что немцы не отняли, русские отнимут!» Достаточно будет ему сейчас встать и пропеть хотя бы эту частушку...

Но он безмятежно жевал свой ужин. Акция выдохлась, не назрев. Иван улыбнулся Шуре от своего стола, успокаивая ее тревогу.

Напряжение той минуты она запомнила.

Едва турок кончил говорить, официальный болгарин поспешно вставил:

— Ну, это вы неправильно поняли Горбачева, — и метнул преданный взгляд в сторону коллег из метрополии. Последовала цепная реакция быстрых коротких взглядов: Шура — на болгарина Бориса, тот уже поджидал ее взгляда и грустно ей усмехнулся. Видимо, протрезвев к утру, он жалел о своих вчерашних неосторожных речах и даже, возможно, опасался, что Шура его продаст. И тревожный взгляд Ивана в готовности номер один: что-нибудь нужно сделать?

Дали слово Шуре. Она сказала, что прежде должна ответить коллеге из Турции на его, хоть и косвенный, упрек русским. Многие из сидящих за этими столами, сказала Шура, найдут в чем упрекнуть русских. И с полным на то основанием. По русской пословице, не накормив, врага не наживешь. Мы часто хотели принести благо, не особенно интересуясь, в чем оно состоит для другого народа. Насильственное благо — это всегда зло. Мы принимаем, сказала Шура, все упреки и все моральные счета. Мы надеемся по этим счетам расплатиться.

Внимательно и удивленно смотрел на нее поляк Ежи, преданно поддерживал взглядом Иван, опустил глаза и досадливо кривился Володя: не то, ах, не то говорит она, чего он от нее ждал и чем традиционно на такие упреки отвечали русские.

А теперь — по существу дела, сказала Шура, о нашей профессии. Мой собственный тренер в моей юности — сами понимаете, уже давно, — был безупречным человеком. Он был добр к нам. Я не помню его «уроков мастерства», а, наверное, они были, все-таки мы тоже побеждали и завоевывали титулы, но эти уроки были не главным в нашем воспитании. Он воспитывал нас как отец или как учитель в старинном понимании слова. Мы верили ему абсолютно. Нельзя было представить, чтоб наши способности эксплуатировались нам во вред. Очень важна была в этом воспитании его личная безупречность. Я думаю, каждый из нас обязан следить за чистотой собственного духа. Корыстный человек, воспитывающий молодежь — все равно что хирург с грязными руками. Последует заражение. А среди нас очень много отравителей молодежи.

Ей аплодировали. Володя мрачно молчал.

Организаторы встречи устроили анкету, составленную из вопросов самих участников — «можно шуточных!». Мигом распечатали эти вопросы в переводе на английский и раздали участникам для ответов. Шурин вопрос красовался рядом с вопросом Ивана, и как Шуру интересовал исключительно ответ Ивана («Легко ли вы влюбляетесь?» — это шутка, оправдывала себя Шура), так и Ивана интересовал ответ — во всяком случае, только русских: «Испытывали ли вы страх в той борьбе, которую вы вели за перестройку?»

Что, правда, считать борьбой и что перестройкой?

Испытывала ли она страх, когда выдавала журналисту «тайны» профессии, начиная от заработков и кончая средствами получения результатов от «живого» товара? Испытывала, и подлый страх: что ее анонимность будет раскрыта. Впрочем, журналист так ничего и не написал.

«Да», — ответила на этот вопрос Шура.

«Нет», — ответили все ее бесстрашные коллеги-соотечественники.

На ее вопрос ответил Иван: «Не знаю, не пробовал».

— Шутка на шутку, — ухмыльнулся всевидящий Сережа. — Как пишут в газетах, встреча руководителя государства с рабочими прошла в дружеской обстановке. «Как дела?» — пошутил Горбачев. «Хорошо» — пошутил рабочий.

После заседания еще толкались в зале, передавали друг другу анкеты, смеялись. Кто-то поздравлял Шуру за ее выступление, кто-то подпускал шпильки насчет «чистоты духа», Иван стоял в сторонке, кого-то поджидал. Кого? Но уже пробивался сквозь сутолоку турок, хотел выяснить недоразумение. Пока Шура объясняла ему, что в пословице «не накормив, врага не наживешь» для него нет ничего обидного, а, напротив, есть поучительный момент для нас, чтоб не навязывали другим свое понимание блага... Турок в конце концов разулыбался и заявил, что хоть она и русская, но она — исключение из русских, и он готов на вечную дружбу с ней.

Спасибо, конечно, она польщена... Шура оглядывалась — Ивана нигде не было.

Ну правильно, говорила себе Шура, почему он должен был ее дожидаться? Подумаешь, взгляды! Обычное товарищество, Шуре не привыкать, она и врага не бросала пропадать одного. Вспомнить хотя бы те собрания, на которых кого-нибудь «съедали»: акт пищеварения начинался речью директора — он останавливал на жертве долгий неподвижный взгляд, и у всех по позвоночнику текла холодная струйка пота, но сразу после директора вставала Шура и защищала позицию жертвы. Тотчас «грех» инакомыслия делился пополам, становился не так велик, и все с облегчением вздыхали, пот на позвоночнике высыхал, потому что двух-то кроликов сразу удаву не переварить.