Когда уже засушил в удобном для хранения виде и вставил в альбом, лучше с человеком больше не встречаться, чтобы не вносить путаницы.
А Ольга взяла вдруг и пришла.
Даже некоторую досаду ты почувствовал: пришла, просили ее...
Она принесла бутылку вина.
Ты поднял бровь:
— Что будем праздновать?
Она подумала и пожала плечами:
— Каждый свое.
Анюта слегка смешалась (почему-то), но исправно пошла собирать ужин.
Ольга натыкалась на мебель и краснела. Ты следил и с удивлением чувствовал: хоть бы что. ...Хоть бы что! Волнение там, одушевление... — покой! Спокойное, хорошее.
Ольга разглядывает (уже сто раз видела) корешки книг на стеллаже, выгнув шею. Ты смотришь, испытывая себя (выгнув шею), и вот — хоть бы что!
— У меня все готово! — зовет Анюта.
За столом Ольга поднимает свой бокал, опустив глаза, и говорит:
— Хочу уехать. В Красноярск. Домой.
И поднимает свои тяжелые глаза. Прямо на тебя.
И ты, странное дело, не боишься, смотришь. А чего тебе бояться, у тебя теперь хороший взгляд, незаразный — не страшно прямо посмотреть.
И Ольга безнадежно сникла.
— Тебя не отпустят, — говорит Анюта. — Ты молодая специалистка.
Ольга усмехнулась, и стало ясно: попробуй удержи.
А тебе вдруг жаль. Вдруг понимаешь, что Ольга — свой домашний человек, и хорошо иметь своего домашнего человека, который придет — и все рады.
— Жаль... — говоришь ты. — Жаль. Мы к тебе привыкли.
От души говоришь, еще бы: оказалось, ты ее полюбил с тех пор, как разлюбил.
«Полюбил за то, что разлюбил», — думаешь ты и немножко жалеешь, что нельзя сказать вслух такую интересную вещицу.
— Нам с Аней и без компании не скучно, но все-таки приятно, когда зайдет иногда свой человек, — добавил ты.
Анюта взглянула удивленно, с тайной благодарностью, и от смущения принялась подкладывать всем на тарелки, дожевывая кусок сквозь улыбку. Боже мой, каракатица ты моя, вечная любовь.
А Катька сказала:
— Оля, живи лучше у нас!
Оля горько улыбнулась. Потом вы снова пьете и едите, ты объясняешь Катьке, что крекинг — это перегонка нефти. Берут грязную, жирную нефть, мутную нефть, густую, прикладывают усилия, и получается дорогое, прозрачное горючее вещество.
— Оно гораздо дороже нефти, — объясняешь ты, — чище и дороже, потому что усилий-то сколько приложено!
Катька кивает и снова вспоминает:
— Оля, ну правда, живи с нами!
На прощание ты говоришь:
— Ольга, не уедешь, так приходи к нам. Правда, приходи.
И она спешно уходит, пока еще есть сила не вцепиться тебе в лицо ногтями.
В твое ненавистное добродушное лицо.
Ночью Анюта плакала. Она говорила: «Если ты меня разлюбишь, это будет так же страшно, как если бы ты сошел с ума — и жить с тобой после этого».
Не такая уж и простая. Впрочем, ты давно это знаешь.
Ты отродясь не говорил ей ни слова о любви.
— Правильно. Как с сумасшедшим, — и шевелишь пальцами ее кудрявые волосы.
Ты сказал:
— Жалко, что у Катьки не будет твоих волос.
Анюта сказала:
— Ты не бойся: она больше не придет.
— Да я знаю, — отвечаешь ты.
И, конечно же, она ничего не добавляет.
Потом она вдруг засмеялась:
— Мой тренер все время учил нас: «В одну секунду могут влезти восемь человек, в одну секунду могут влезти восемь человек...»
Вспомнила...
Правильно делал, что не говорил о любви. Тут не любовь, тут что-то совсем третье. Совсем что-то особенное.
Ночь замкнется. Спрячет в своей темноте. В своей утробной материнской темноте.
Отступит день, и лицо разгладится покоем. Никуда не надо идти.
Тихо: ночь.
И вот теперь-то, может быть, и наступило: встать, подойти к письменному столу, отгородить книгой свет настольной лампы и локтем отодвинуть на полировке невидимую пыль.
НАШ ТЕННИС
«Легенда о Нарайяме»
Ника у нас закончила факультет иностранных языков, но в школе проработала недолго: она как вялый стебелек, улыбка стоит ей труда, любая эмоция, какая там школа!
Она вступила в переводческий кооператив, и вот им привалил заказ: перевод недублированных фестивальных фильмов. Кажется, от счастья они сделали работу бесплатно. А за это им дали билеты на просмотры. И Ника пригласила всю нашу теннисную группу на «Легенду о Нарайяме».
И мы, как элита какая-нибудь, попали на первый просмотровый сеанс.
Мы тогда и вообразить не могли, что нам покажут. Макс, наш тренер, явился с женой и дочерью. Дочери уже исполнилось шестнадцать, и гордость у нее из-под опущенных ресниц била дальним светом: «до шестнадцати», да еще просмотр!
Мы прогуливались по фойе, раскланивались, разглядывали друг друга в «гражданском». Катя в сером пальто, зеленый на шее платочек, все в тон, все пригнано; и улыбается аккуратно, и слова произносит тщательно, она и играет так же; нет в ней изъяна, и это озадачивает больше всего: живое не может быть так симметрично. Мы стояли — обсуждали очередную статью в журнале, я тайно дивилась безукоризненности, чуждой живой природе, и горевала: какая женщина без пары пропадает.
Подошел к нам тренер Макс, услышал про статью.
— Девочки, принесите почитать. Я вот все развенчиваю легенды и мифы о передовом социалистическом обществе, — он обнял дочь за плечи, — которые им вдолбили в школе, и никак не могу развенчать: я ведь не авторитет!
Мы отметили с удивлением, какой у нас Макс примерный семьянин. Впрочем, как раз такие повесы и отличаются беспредельной верностью женам. В том смысле, что бабы — само по себе, а жена — это святое.
Потом начался фильм. В высокохудожественную ткань кинодействия были невырезаемо вплетены — интересующиеся потом подсчитали — семь полных любовных актов, крупным планом, со всеми содроганиями. Мы оказались не готовы к такому. Фильм, видимо, был сильно талантливый, весь в Оскарах, на него потом давилась вся пьянь нашего города, опоясывая кинотеатр цепями очередей в несколько оборотов. Некоторым любителям киноискусства удалось прорваться не по разу, и они уже знали, что за сорок минут до конца ничего больше не показывают; сами знали и товарищей предупредили, и сразу за последним коитусом зрители массово покидали зал.
Тренер Макс вышел с просмотра в полном смущении чувств, жена и дочка плелись за ним гуськом.
Торт
Есть у нас собранный такой, суровый парень Валя. Честный, как танк. Даже когда он смеется, прямота и честность так и выпирают из него.
Он всегда нам, женщинам, ракетки перетягивает, больше никто не соглашается: кому охота? Улыбаться улыбаются и даже посочувствуют, если у тебя лопнула струна, и головой покачают, и скажут: да, плохи твои дела! А Валя подойдет, молчком возьмет ракетку и перетянет.
Он приходил вдвоем с женой, Сашенькой. Но сам не играл с ней, выдержки не хватало: она к мячу не бежит, ждет на месте, когда мяч на нее прилетит. С большим достоинством была.
Потом она перестала ходить, а вскоре появилась в нашей женской раздевалке с тортом. Мы ее окружили, поднялся гвалт и щебет: Сашенька ждет ребенка!
После игры мы пьем в тренерской чай. Иногда кто-нибудь что-нибудь приносит, и тогда у нас праздник. На этот раз мы утаили, чего празднуем.
Вскоре они вдруг разошлись, Валя оставил Сашеньку в полном недоумении: как? что теперь?
Родился ребенок, но и это не смягчило его непреклонности.
— Валя, — говорят ему, — ты что!
Он гневно краснеет и ничего не отвечает, а на лбу написан огненными буквами текст: не суйтесь, если не понимаете!
«Гвозди бы делать из этих людей».
Сашенька пришла повидаться (не с нами, понятно), когда ребенку исполнился месяц; принесла еще один торт. Валя, потный после игры, возбужденный, заглянул в тренерскую, а тут Сашенька и торт, он зло усмехнулся и вышел вон. Не хочет ей что-то простить. Сашенька так и погасла.
