Наша мрачная тревога почему-то уступила место радости и веселью. Когда Большая Сестра обнаружила кучку пилюль, которыми Хардинг посыпал Сефелта и девушку, мы принялись фыркать и хрипеть, чтобы удержаться от смеха, а к тому времени, как они обнаружили мистера Теркла в обитой войлоком комнате и вывели его, моргающего и стонущего, обернутого сотней ярдов рваных простыней, словно мумия с похмелья, мы заревели. Большая Сестра восприняла наше обострившееся чувство юмора без особого энтузиазма — на лице ее красовался лишь след от маленькой приклеенной улыбки; и каждая смешинка исчезала в глубине ее глотки до тех пор, как нам не стало казаться, что в любую минуту она может рвануть, словно надутый пузырь.

Макмерфи перевесил свою голую ногу через подлокотник дивана, надвинул пониже кепку, чтобы свет не резал покрасневшие глаза, и продолжал облизываться языком, который выглядел так, словно его покрыли шеллаком из этого сиропа от кашля. Он выглядел больным и ужасающе усталым, прижимал кончики пальцев к вискам и зевал, но, как бы плохо ему тогда ни было, он все еще сохранял ухмылку и один или два раза зашел даже так далеко, что громко рассмеялся над парочкой вещей, которые продолжала обнаруживать Большая Сестра.

Когда она прошла в комнату, чтобы позвонить в главное здание и доложить об отставке мистера Теркла, Теркл и девушка Сэнди воспользовались случаем, снова отперли решетку, помахали нам на прощание и припустили вприпрыжку через двор, спотыкаясь и оскальзываясь на влажной, сверкающей на солнце траве.

— Он не закрыл за собой решетку, — сказал Хардинг Макмерфи. — Давай, беги за ними!

Макмерфи застонал и открыл один глаз, налитый кровью, словно насиженное яйцо:

— Ты шутишь? Я не смогу даже голову просунуть в это окно, оставьте меня в покое.

— Друг мой, не могу поверить, что ты целиком и полностью отдаешь себе отчет…

— Хардинг, черт бы побрал тебя и твои умные слова в придачу; все, в чем я целиком и полностью отдаю себе отчет сегодня утром, что я все еще наполовину пьян. И болен. Правду сказать, я думаю, что ты тоже все еще пьян. Вождь, а как насчет тебя — ты все еще пьян?

Я сказал, что мои щеки и нос ничего не чувствуют, если это, конечно, может что-то означать.

Макмерфи разок кивнул и снова закрыл глаза; он уронил голову на грудь и соскользнул ниже на стуле, его подбородок уперся в грудь. Он чмокнул губами и улыбнулся, словно во сне.

— Боже, — сказал он, — вы до сих пор пьяные.

Хардинг все еще был озабочен. Он продолжал твердить, что лучшее, что сейчас может сделать Макмерфи, — это быстренько одеться, пока старушка Ангел Милосердия сидит в комнате и названивает доктору, чтобы доложить ему об обнаруженных ею зверствах, однако Макмерфи продолжал повторять, что нечего особо волноваться; он ведь не сделал ничего, что было бы хуже его прежних прегрешений, так ведь?

— Я устроил им самую лучшую вечеринку, — сказал он.

Хардинг умыл руки и отошел, предсказывая верную гибель.

Один из черных парней заметил, что решетка отперта, запер ее и отправился на сестринский пост за большой конторской книгой, вернулся обратно, проводя пальцем по списку, громко читая вслух имена тех, кого узнавал. Список был составлен в алфавитном порядке, только задом наперед, чтобы вычеркивать убывших, так что он добрался до имени Билли только под самый конец. Он молча оглядел комнату, удерживая палец у последнего имени в книге.

— Биббит. Где Билли Биббит? — Его глаза расширились. Он думал, что Билли ускользнул прямо из-под его носа, и о том, мог ли он его поймать. — Кто видел, куда делся Билли Биббит, вы, чертовы тупицы?

И тут ребята вспомнили, где Билли; в толпе снова раздались шепот и смешки.

Черный парень вернулся на пост, и мы видели, как он разговаривает с Большой Сестрой. Она с размаху бросила трубку на рычаг и вышла из двери вместе с черным парнем, который бежал позади; ее прическа растрепалась под белой шапочкой, и пряди свисали вдоль лица, словно серые сопли. Между бровей и под носом у нее выступили капельки пота. Она потребовала, чтобы мы сказали ей, куда делся беглец. Ответом стал дружный смех, и ее глаза обежали круг мужчин.

— Итак? Он не сбежал, верно? Хардинг, он все еще здесь, в отделении, не так ли? Скажите мне, Сефелт, скажите мне!

С каждым словом она выстреливала в них взглядом, вонзая стрелы в лица, но у мужчин уже был иммунитет к ее яду. Их глаза встречали ее взгляд; их ухмылки издевательски копировали былую уверенную улыбку, которую она утратила.

— Вашингтон! Уоррен! Идемте со мной, проверим комнаты.

Мы поднялись и последовали за спешащей троицей, которая открывала по очереди лабораторию, ванную комнату, кабинет доктора… Скэнлон прикрывал улыбку узловатой рукой и шептал:

— Э, ну разве не смешно выйдет со стариной Билли?

Мы все кивали.

— И Билли не единственный, с кем сыграют шутку, я только теперь об этом подумал; помните, кто там с ним?

Большая Сестра добралась до двери изолятора — в самом конце холла. Мы толкались, чтобы не пропустить зрелища, толпились и вытягивали шеи из-за спины Большой Сестры и двух черных ребят, пока она отпирала замок и открывала дверь. В комнате, лишенной окон, было темно. В темноте раздался писк и шорох, а потом Большая Сестра вошла в комнату и обрушила свет прямо на Билли и девушку, мигающих сослепу на этом матрасе на полу, словно две совы в гнезде. Большая Сестра проигнорировала взрыв смеха у себя за спиной.

— Уильям Биббит! — Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос был холодным и твердым. — Уильям… Биббит!

— Доброе утро, мисс Рэтчед, — сказал Билли, не делая даже попытки встать и застегнуть пижаму. Он взял руку девушки в свою и ухмыльнулся: — Это Кэнди.

Язык Большой Сестры колыхнулся в ее костлявой глотке:

— О, Билли, Билли, Билли, — мне так стыдно за тебя.

Билли еще не до конца проснулся, чтобы отреагировать на ее попытки его пристыдить, а девушка возилась рядом, пытаясь отыскать чулки под матрасом, двигаясь медленно и неуверенно. Она казалась такой сонной и теплой. Наконец она оставила свое сонное ощупывание, подняла глаза и улыбнулась ледяной фигуре Большой Сестры, стоящей со скрещенными руками, затем вдруг решила посмотреть, нет ли на ее свитере пуговиц, и снова принялась вытаскивать нейлоновые чулки, застрявшие между матрасом и полом. Оба они двигались словно толстые коты, от пуза напившиеся теплого молока, разомлевшие на солнышке; полагаю, что они тоже были еще немного пьяны.

— О, Билли, — сказала Большая Сестра так, словно была до такой степени разочарована, что могла сорваться на крик. — Подобная женщина. Дешевая! Низкая! Крашеная…

— Куртизанка? — продолжил Хардинг. — Иезавель? — Большая Сестра обернулась и попыталась пригвоздить его взглядом, но Хардинг продолжал: — Не Иезавель? Нет? — Он в раздумье почесал затылок. — А как насчет Саломеи? Она — легендарная злодейка. А может быть, подойдет слово «бабенка». Ну, я просто пытаюсь помочь.

Большая Сестра повернулась обратно к Билли. Он сосредоточился на том, чтобы подняться на ноги, перевернулся и встал на четвереньки, бодая воздух, словно корова, затем оттолкнулся руками, встал на одну ногу, потом на другую и выпрямился. Он выглядел польщенным своим успехом, словно и не замечая всех нас, столпившихся у двери, поддразнивающих его криками «ура!».

Громкие разговоры и смех вились вокруг Большой Сестры. Она перевела взгляд с Билли и девушки на нашу группу, стоящую у нее за спиной. Лицо, сделанное из эмали и пластика, оседало. Она закрыла глаза и напряглась, чтобы унять дрожь, собираясь с силами. Она знала, что это было, она стояла, прислонившись спиной к стене. Когда ее глаза открылись снова, они были очень маленькими и неподвижными.

— Одно, что огорчает меня, Билли, — сказала она, и я мог слышать, как изменился ее голос, — как твоя бедная мать перенесет подобное.

Она получила ту реакцию, которой добивалась. Билли вздрогнул и прижал руку к щеке, словно она была обожжена кислотой.