— И кепки, — прошептал Макмерфи, постукивая пальцем по козырьку.
— Мистер Вашингтон?
Большой черный парень смотрит на маленького, который показал на него, и маленький черный парень снова начинает дергаться. Большой парень долго смотрит на него глазами, похожими на электронные лампы, мысленно представляя, что он сделает с ним позже; потом поворачивает голову и осматривает Макмерфи с головы до ног, отмечая широкие могучие плечи, кривую ухмылку, шрам на носу, руку, придерживающую полотенце, а потом смотрит на Большую Сестру.
— Я полагаю… — начинает было он.
— Вы полагаете! Мы не полагать должны! Вы должны немедленно принести ему пижаму, мистер Вашингтон, или же проведете следующие две недели на работе в отделении гериатрии! Да. Вам, похоже, понадобится месяц. Поносите судна, помоете стариков и тогда, вероятно, поймете, как мало работы вам приходится выполнять в этом отделении. Если бы это было любое другое отделение, кто бы в нем с утра до ночи оттирал пол? Мистер Бромден, как здесь? Нет, вы хорошо знаете, кто бы это был. Мы даем вам послабление в отношении ваших обязанностей, чтобы вы присматривали за пациентами. Вы должны следить, чтобы они не разгуливали по отделению голыми. Представляете, что бы случилось, если бы одна из молодых сестер пришла пораньше и обнаружила пациента, бегающего по коридору без пижамы? Как вы полагаете?
Большой черный парень не знает, что именно произойдет, но ему понятно направление ее мыслей. Он двинулся в бельевую, бросив на Макмерфи взгляд, в котором читается такая чистая ненависть из всех, какие я когда-либо видел. Макмерфи выглядит смущенным, словно не может взять в толк, как расценить те ужимки, которыми одарил его черный парень. В одной руке у него — зубная щетка, а другой он держит полотенце. Подмигивает, пожимает плечами и снимает с себя полотенце, а потом набрасывает его на плечо Большой Сестре, словно она — деревянная вешалка.
Я вижу, что под полотенцем на нем все это время были трусы.
Мне кажется, что она, вероятно, предпочла бы, чтобы он оказался голым под этим полотенцем, нежели видеть его трусы. Она смотрит на больших белых китов, которые резвятся у него на трусах, в безмолвной ярости. Это выше ее сил. Проходит целая минута, прежде чем она смогла собраться с силами, повернулась к черному парню; она совсем обезумела, голос дрожит, отказываясь ей повиноваться.
— Уильямс… я полагаю… я ожидала, что стекла на сестринском посту будут отполированы к моему приходу.
Он отскакивает, словно черно-белый жук, отброшенный щелчком.
— А вы, Вашингтон, и вы…
Вашингтон едва ли не вприпрыжку тащится к своему ведру.
Она оглядывается, ища, на кого бы еще направить беспощадный свет своей ненависти. Она замечает меня, но к этому времени другие пациенты уже вышли из спальни и стали собираться вокруг нашей маленькой группы. Она закрывает глаза и сосредоточивается. Нельзя им позволить увидеть ее лицо таким — белым и искаженным от ярости. Она старается овладеть собой. Постепенно ее губы собираются под маленьким белым носиком, превращаясь в раскаленную проволоку, которую нагрели до температуры плавления; она мерцает секунду, а затем застывает, становясь все холоднее, и странно тускнеет. Губы раздвигаются, между ними показывается язык — толстый кусок шлака. Глаза опять открываются, в них — странное тусклое выражение, и холод, и вялость, как у губ. Она здоровается со всеми, как обычно, словно с ней ничего особенного не случилось, надеясь, что пациенты еще слишком сонные, чтобы что-то заметить.
— Доброе утро, мистер Сефелт, ваши зубы уже не болят? Доброе утро, мистер Фредериксон. Вам и мистеру Сефелту хорошо ли спалось этой ночью? Ваши кровати ведь рядом, не так ли? Между прочим, недавно мне сказали, что вы заключили некое соглашение — позволяете Брюсу принимать ваши таблетки, не так ли, мистер Сефелт? Мы обсудим это позже. Доброе утро, Билли; я встретила твою маму, и она просила передать, что думает о тебе все время и знает, что ты ее не разочаруешь. Доброе утро, мистер Хардинг. О, посмотрите, кончики ваших пальцев красные и мокрые. Вы что, снова грызли ногти?
И прежде чем они могут что-то ответить, даже если им есть что сказать, она поворачивается к Макмерфи, который все еще стоит рядом в трусах. Хардинг посмотрел на трусы и присвистнул.
— А вы, Макмерфи, — говорит она, улыбаясь (просто сахар и мед!), — если вы уже закончили демонстрировать свое мужское телосложение и свои безвкусные трусы, вам будет лучше вернуться в спальню и надеть пижаму.
Он в ответ слегка приподнимает кепку, приветствуя ее и пациентов, которые потихоньку веселятся, поглядывая на его трусы с белыми китами, и без единого слова удаляется в спальню. Большая Сестра поворачивается и идет в противоположную сторону, ее плоская красная улыбка движется впереди нее. Но не успевает она закрыть за собой дверь своего стеклянного поста, как из спальни снова доносится его пение:
— «Привела меня к маме и сказала люблю. — Слышу, как он хлопнул себя по голому животу. — Я вот этого парня, и жить без него не могу».
Подметая в спальне после того, как все ушли, я забираюсь под его кровать, чтобы смахнуть пыль, и вдруг унюхиваю что-то, что заставляет меня осознать: в первый раз с тех пор, как я попал в больницу, в этой большой спальне, полной кроватей, где спят сорок взрослых мужчин и которая пропитана множеством других запахов — запахами бактерицидной жидкости, цинковой пасты, талька для ног, запахами мочи и кислых стариковских испражнений, запахами пищи и примочек для глаз, грязных трусов и носков, которые остаются грязными, даже когда возвращаются из прачечной, банановым запахом машинного масла, а иногда запахом паленых волос, — здесь никогда до сегодняшнего дня, до того как он появился, не пахло мужчиной. Он принес запах пыли и грязи с открытых полей, запах пота и запах работы.
* * *
За завтраком Макмерфи болтает и смеется, не умолкая ни на минуту. Он полагает, что после такого утра Большая Сестра даст нам всем послабление. Он не знает, что только насторожил ее и в любом случае заставил лишь укрепиться в своих намерениях.
Он изображает из себя клоуна, изо всех сил стараясь заставить некоторых ребят рассмеяться. Его тревожит, что лучшее, чего он может от них добиться, — слабой улыбки или временами — сдавленного хихиканья. Он нацелился на Билли Биббита, который сидит за столом напротив него, наклоняется и произносит таинственным голосом:
— Эй, Билли, приятель, помнишь то времечко в Сиэтле, когда мы с тобой сняли двух девочек? Самая лучшая скачка из всех, что у меня были.
Глаза Билли чуть не выскакивают из орбит, он отрывает взгляд от тарелки, но не может выдавить ни слова. Макмерфи поворачивается к Хардингу:
— У нас бы ничего не получилось и нам бы не удалось ни взнуздать их, ни пришпорить, но они, к счастью, слышали о Билли Биббите. Билли Биббит — Бейсбольная Бита — под этим именем он был известен в те дни. Девчонкам достаточно было бросить на него взгляд, и они спросили: «Это вы — тот самый известный Билли Биббит — Бейсбольная Бита? Те самые прославленные четырнадцать дюймов?» И Билли быстро кивнул и покраснел, как вот сейчас, и мы оказались в фаворитах. Я помню, когда мы привели их в отель, из кровати Билли раздался женский голос: «Мистер Биббит, я в вас разочаровалась; я слышала, что у вас ог… ог… о Господи Боже!»
Раздается хохот, Макмерфи шлепает ладонями по бокам и грозит Билли пальцем, и мне кажется, что Билли сейчас хлопнется в обморок от смущения и смеха.
Макмерфи говорит, что парочка сладких девочек вроде тех двоих — это единственное, чего не хватает в больнице. Кровать, которую они предоставляют, самая лучшая из всех, на которых он когда-либо спал, а какой роскошный стол накрывают. Он не может понять, отчего здесь все такие мрачные.
— Посмотрите на меня, — говорит он и поднимает стакан к свету, — я пью свой первый стакан апельсинового сока за шесть месяцев. У-уф, это хорошо. Спросите меня, что давали на завтрак на исправительной ферме? Как обслуживали? Ну, я могу описать, на что это похоже, но точного слова не подберу. Утром, днем и вечером — что-то горелое черного цвета, и в нем была картошка, и выглядело это словно смола для кровельных работ. Я знаю только одно: это был не апельсиновый сок. И посмотрите на меня теперь: бекон, тосты, масло, яйца, кофе — эта маленькая сладкая девочка на кухне даже спросила меня, буду ли я черный или с молоком, пожалуйста. И великолепный! большой! холодный стакан апельсинового сока. Я бы не покинул это место даже за деньги!
