Пробудился я ото сна — и был тем, кем во сне стал.
Стоял я, попирая скалу, высоко вскинув рогатую голову, вдыхая широкими ноздрями все ароматы мира. Ибо воскрес я чудесно из немощи к силе. Сбросил узы старости и вновь сделался юн. Понюхал землю и впервые познал, до чего сладко она благоухает. И молниеносно подвижный мой нос уловил все вокруг, до самого сердца моего, и превратил это в знание.
Долго стоял я, звеня железным копытом по камню и изучая все вокруг нюхом. Любой ветерок, что прилетал справа или слева, нес мне сказанье. Ветер принес смрад волка, и от духа его я насторожился, затопал. Примчал мне ветер и дух моего народа, и от духа его я взревел. О как громок, ясен и мил был голос великого оленя! Как легко полетело любовное посланье мое. С какой радостью услышал я ответный зов. С каким восторгом мчал я, и мчал, и мчал — невесомый, как птичье перо, могучий, как буря, неутомимый, как море.
Вот она, ловкость прыжков на десяток ярдов, легкая голова, ввысь да вниз, будто ласточка, извив, текучесть и прыть выдры морской. Что за трепет обитал в моем сердце! Что за упоенье струилось во мне — до горделивых кончиков рогов! Сколь нов был мир! Сколь ново солнце! Как ласкал меня ветер!
С непокорным лбом и спокойным взором встречал я все на своем пути. Старый одинокий волк скакнул в сторону, рыкнул да убрался прочь. Неуклюжий медведь покачал медлительной башкой да передумал: отвел красные глазки и ушел в соседние заросли. Олени, родня моя, уносились прочь от моего твердокаменного лба или же пятились и пятились, пока не подкашивались под ними ноги, и я не топтал их до смерти. Я был возлюбленным, знаменитым, вожаком стад Ирландии.
Бывало, возвращался я из странствий по Эйре, ибо струны сердца моего привязаны к Ольстеру; я стоял в стороне, широкие ноздри мои впивали воздух, и познал я с восторгом, с ужасом: слышно в ветрах человека. И тогда гордая голова клонилась к земле, и слезы памяти струились из громадных сияющих глаз.
Случалось, я подбирался поближе, осторожно, вставал средь густой листвы, таился в высокой траве и смотрел — и тосковал, глядя на людей. Ибо Немед и четыре пары пережили ту лютую бурю, и я видел, как плодятся они, как бушуют на солнце: народ Немеда ума был невеликого, зато очень деятельный. Дикари-драчуны и охотники.
Но однажды пришел я по зову неутолимой тоски и памяти и никого из тех людей не нашел: место, что знало их, опустело — на земле, что бросили они, ничего не осталось, одни лишь кости поблескивали на солнце.
Тут и настигла меня старость. Проникла в меня среди тех костей. Голова потяжелела, затуманились очи, колени подкосились, задрожали, и волки наконец дерзнули погнаться за мной.
Я вновь убрался в пещеру, что домом была мне — еще старику.
Пришел день, когда выбрался я из убежища ухватить хоть горстку травы, ибо пещеру мою стерегли волки. Ринулись они ко мне, и я едва от них улизнул. Уселись волки над пещерой и воззрились на меня.
Я знал их язык. Понимал все, что они говорят друг другу — и мне. Но оставался еще в запасе последний удар лбом, один смертельный удар копытом. Волки не решались войти. «Завтра, — постановили они, — мы раздерем тебе глотку и обгложем тебя живьем».
Глава седьмая
И тогда душа моя вознеслась к вершине Рока, и прозрел я все, что могло случиться со мной, и принял это. «Завтра, — сказал я, — выйду я к вам и погибну». Волки завыли — восторженно, жадно, нетерпеливо.
Я спал и видел во сне, как превращаюсь в вепря, и почуял во сне биение нового сердца, вытянул мощную шею и размял прыткие ноги. Восстал от грезы и был тем, кем увидел себя во сне.
Ночь развеялась, тьма отступила, пришел день; снаружи пещеры позвали меня волки: «Выходи, Тощий Олень. Выходи умереть».
И я с восторженным сердцем выставил наружу черную щетину, а когда увидали волки мое подвижное рыло, гнутые клыки, красные лютые зенки — сбежали, скуля, натыкаясь друг на дружку, ошалев от ужаса; я гнал их — дикий кот по скоку своему, великан по силе, бес по ярости; безумие и довольство дюжей, безжалостной жизни; убийца, вожак, вепрь, какого не одолеть.
Я сделался владыкой всех вепрей Ирландии.
На какое племя свое ни глянул бы я, всюду видел любовь и послушание, когда б ни явился средь чужаков, они бежали прочь. Волки убоялись меня, и убирался прочь могучий угрюмый медведь на тяжких лапах. Я бросался на него во главе своего войска и катал его так и эдак; но медведя убить нелегко — так глубоко сидит под вонючей шкурой жизнь его. Он вскидывался и удирал, его сшибали с ног, он вновь бежал, слепо, натыкаясь на деревья и валуны. Ни когтя не показал медведь, Ни клыка, бежал, скуля, как дитя — или же стоял, покуда утыкался я ему в пасть своим рылом, рычал ему в ноздри.
Ничто живое не указ мне было. Ничто живое — кроме одного существа. Ибо человек вновь явился в Ирландию. Семион, сын Стариата7, и люди его, от которых происходят Фир Болг, и Фир Домнанн, и Фир Галионь. Этих я не гонял, а когда они за мной гнались, я бежал.
Частенько приходил я, ведомый памятливым сердцем, поглядеть на них, как бродят они по полям; и говорил я уму своему с горечью: «Когда народ Партолонов собирался на совет, моему голосу внимали, и сладок он был всем, кто слышал его, а слова, что произносил я, были мудры. Взоры женщин светлели и смягчались, когда смотрели они на меня. Любили они песни мои — того, кто ныне бродит по лесу с клыкастой стаей».
Глава восьмая
Старость вновь одолела меня. Слабость проникла в кости, тоска просочилась в мысли. Я отправился в свою ольстерскую пещеру, и увидел сон, и сделался ястребом.
Покинул я землю. Стал моим королевством сладкий воздух, зоркий взор мой проницал сотни миль. Я взмывал, я падал камнем; я парил без движенья, будто живой камень, над бездной; я жил в радости, и спал в покое, и отхватил свою долю упоения жизнью.
В ту пору Беотах, сын Иарбонела Провидца, явился в Ирландию со своим народом, и случилась великая битва между его народом и детьми Семионовыми. Долго парил я над той битвой, видел каждое копье в полете, каждый камень, что взмыл и пал, всякий меч, что сверкал вверх и вниз, непрестанный блеск щитов. И наконец увидел я, что победа — за Иарбо-нелом. И от его людей пошли Туата Де и Анде, хотя корни их забыты, а также люди знания, коих из-за их великолепной мудрости и ума считают пришельцами с небес.
То был народ Волшебства. Народ богов.
Долгие-долгие годы жил ястребом я. Знал каждый холм и ручей, каждое поле и луг Ирландии. Знал очертанья скал и берегов, как выглядит любое место под солнцем или луной. Я оставался ястребом, когда сыновья Миля изгнали Туата Де Дананн с земли и защитили Ирландию от оружия или волшбы; так стали люди и зародились семейные древа.
И состарился я, и в ольстерской пещере увидел сон, и сделался лососем. Зеленые приливы океана поднялись надо мной и моей грезой, и погрузился я в пучину, да не умер, ибо проснулся в глубоких водах — таким, каким увидел себя во сне. Был я человеком, оленем, вепрем, птицей, а теперь стал рыбой. Во всех преображениях моих знал я радость и полноту бытия. Но в воде радость залегает глубже — и глубже трепещет жизнь. Ибо на земле или в воздухе вечно что-нибудь чрезмерно или мешает: так у человека по бокам свисают руки, и ум должен о них помнить. Оленю во сне приходится подгибать ноги, а для движения — разгибать. У птицы есть крылья, их нужно складывать, чистить, о них заботиться. А рыба — едина, от носа до хвоста. В ней завершенность, простота и незагроможденность. Вращенье — одним поворотом, вверх, вниз и кругом — в едином движении.
Как же мчал я сквозь нежную стихию, как радовался этим краям, где никакой резкости — в стихии, что поддерживает и расступается, ласкает и отпускает, не дает упасть. Человек способен споткнуться на рытвине, олень — упасть со скалы, ястреб на усталых крыльях, израненный, во тьме вокруг и с бурей позади, — вышибить себе мозги о ствол дерева. Но дом лосося — его радость, а море бережет всех тварей своих.
