В ту ночь было пиршество, а после него — празднество, и король Лейнстера на радостях не сводил глаз с Дув-Лахи, а иногда из груди его рвались великие вздохи, и, бывало, возился он на своем месте, будто в смятении духа и умственных муках.

— Что-то нехорошо с королем Лейнстера, — прошептала Дув-Лаха.

— Мне все равно, коли так, — сказал Монган.

— Ты должен спросить, чего ему не хватает.

— Я о том не желаю знать, — сказал Монган.

— Но ты все же обязан, — настаивала она. И Монган спросил его, и голос его был грустен.

— Не хватает ли тебе чего? — спросил Монган у короля Лейнстера.

— Еще как не хватает, — ответил Брандув.

— Если эта вещь есть в Ольстере, я добуду ее для тебя, — скорбно проговорил Монган.

— Она в Ольстере, — ответил Брандув.

Не желал Монган произносить ничего большего, но король Лейнстера был очень рьян, а все вокруг слушали, и Дув-Лаха дергала его за рукав, и он сказал:

— Чего же ты хочешь?

— Хочу Дув-Лаху.

— Я тоже ее хочу, — сказал Монган.

— Ты согласился на сделку, — сказал король Лейнстера, — мои коровы и их телята — за твою Дув-Лаху, а тот, кто заключил сделку, ее не нарушает.

— Никогда не слыхал я доселе, — проговорил Монган, — чтоб человек отдал свою жену.

— Пусть и не слыхал ты такое доселе, придется тебе отдать, — сказала Дув-Лаха, — ибо честь дольше жизни.

Эти слова Дув-Лахи разгневали Монгана. Лицо его сделалось красным, словно закат, и вены вздулись на шее и лбу.

— Ты так говоришь? — вскричал он.

— Говорю, — отозвалась Дув-Лаха.

— Пусть король Лейнстера забирает ее, — сказал Монган.

Глава двенадцатая

Дув-Лаха и король Лейнстера отошли засим в сторону потолковать, и глаза у короля были, казалось, громадными, как плошки, — уж так распалился он, и так распахнулись они и загорелись при виде Дув-Лахи. Всего его охватил восторг, и слова застревали у него в зубах, и Дув-Лаха не понимала, что же он хочет сказать, да и сам он, похоже, не знал. Но наконец удалось ему произнести что-то разборчивое — вот оно:

— Я очень счастливый человек, — промолвил он.

— Я тоже, — сказала Дув-Лаха, — счастливейшая женщина в мире.

— Отчего же ты счастлива? — спросил потрясенный король.

— Послушай меня, — сказала она. — Попробуешь увезти меня отсюда против моей воли — половина людей Ольстера погибнет прежде, чем заберешь ты меня, а другая будет изранена в попытке меня отстоять.

— Сделка есть сделка, — начал король Лейнстера.

— Но, — продолжала она, — не станут они противиться, если узнают, что у нас с тобой любовь давным-давно.

— Что у нас с тобой давным-давно? — переспросил изумленный король.

— Любовь, — повторила Дув-Лаха.

— Вот так новость, — сказал король, — и новость хорошая.

— Но слово мое тебе таково, — продолжала Дув-Лаха. — Не поеду с тобой, если не принесешь мне дар.

— Всё, чем владею, — воскликнул Брандув, — и всё, чем владеют все.

— Дай мне слово — и поручись за него, — что сделаешь, как я прошу.

— Даю — и поручаюсь, — вскричал, ликуя, король. — Тогда, — сказала Дув-Лаха, — вот что прошу я с тебя.

— Освети же суть! — взмолился он.

— До истечения года не проведешь ты ночь в том доме, где я.

— Голову и руку даю… — пробормотал, запинаясь, Брандув.

— А если войдешь ты в тот дом, где я, до истечения года, не садись на то сиденье, где я.

— Тяжек мой рок! — простонал он.

— Но, — продолжала Дув-Лаха, — если сижу я на сиденье, сидеть тебе напротив меня и на расстоянии.

— Горе мне! — молвил король, сплел пальцы в единый кулак и бил им себя по голове, а затем глянул на них — и на все вокруг, но ничего не различал, ибо ум его затуманило, а мысли бродили и путались.

— Зачем ты связываешь меня такими обетами? — спросил он.

— Желаю проверить, и впрямь ли ты меня любишь.

— Да люблю же, — сказал король. — Люблю тебя буйно и сильно, всем, что есть во мне.

— Так же и я тебя! — сказала Дув-Лаха. — Проведем памятный год за ухаживаниями и радостями. А теперь нам пора, — не терпится мне быть с тобой.

— Горе мне! — молвил Брандув, идя за нею. — Горе мне, горе! — говорил король Лейнстера.

Глава тринадцатая

— По-моему, — сказала Пламенная, — кто бы ни потерял ту женщину, печалиться не стоило.

Монган взял ее за подбородок и поцеловал в губы.

— Все, что ты говоришь, — мило, потому что сама ты мила, — сказал он, и ты — мой восторг и радость всему белому свету.

Тут слуги принесли ему вина, и он выпил его с такой радостью и взахлеб, что те, кто смотрел на него, подумали: наверняка лопнет и утопит их. Но он смеялся громко и с невероятным восторгом, и нежно звенели от его хохота сосуды из золота, серебра и бронзы, а балки кровли потрескивали.

Сказывал он:

Монган любил Дув-Лаху Белую Длань сильнее самой своей жизни, больше, чем свою честь. Королевства всего света не стоили ничего по сравнению с ремешком у нее на туфле. Не смотрел на закат он, если была она рядом. Не слушал лютню, если мог слышать ее речи, ибо она была светом веков, сокровищем времени, чудом мира — до самого Судного дня.

Отправилась Дув-Лаха в Лейнстер с королем того края, и когда удалилась она, Монган совсем расхворался и, казалось, никогда не оправится; стал он таять и усыхать, походил на скелет, мосластый костяк и горе горькое.

Вот еще что надобно знать.

Была у Дув-Лахи юная служанка, ее сводная сестра, и в день, когда Дув-Лаха вышла замуж за Монгана, служанка ее вышла замуж за мак ан-Дава, кто служил при Монгане и был ему сводным братом. Когда же Дув-Лаха уехала с королем Лейнстера, ее служанка, жена мак ан-Дава, отправилась с ней, и так стало двое холостяков в Ольстере — король Монган и мак ан-Дав, его слуга.

Однажды, когда сидел Монган на солнце и горевал о своей судьбе, пришел к нему мак ан-Дав.

— Как поживаешь, хозяин? — спросил слуга.

— Плохо, — ответил Монган.

— В недобрый час привело вас с Мананнаном в Землю Обещания, — проговорил мак ан-Дав.

— Почему ты так думаешь? — спросил король.

— Потому что, — сказал мак ан-Дав, — ты ничему не научился в Земле Обещания, только есть от пуза и подолгу бездельничать.

— А тебе что за дело? — сердито спросил Монган.

— Еще какое дело, — отозвался мак ан-Дав, — жена моя уехала в Лейнстер с твоей женой, а не было б так, если 6 не заключил ты сделку с тем клятым королем.

Тут мак ан-Дав заплакал.

— Я-то ни с каким королем в сделки не вступал, — сказал он, — а жена моя все равно далеко, и все из-за тебя.

— Нет того, кто скорбит за тебя сильнее моего, — проговорил Монган.

— Есть такой, конечно же, — сказал мак ан-Дав, — я сам за себя скорблю пуще всех.

Тут Монган встал.

— Ты в полном праве жаловаться, — сказал он, — а я не желаю, чтоб оставались жалобы на меня без удовлетворения. Ступай, — обратился он к мак ан-Даву, — в то место Дивных, о каком мы оба знаем. Помнишь корзины, что я там оставил? В одной — почва Ирландии, во второй — почва Шотландии. Принеси мне те корзины и почвы.

— Скажи мне, зачем? — спросил слуга.

— Король Лейнстера спросит своих чародеев, чем я занят, а занят я буду вот чем. Я влезу к тебе на спину и встану ногами в корзины, и когда Брандув спросит у чародеев, где я, они ему скажут, что одной ногой я в Ирландии, а второй — в Шотландии, и пока они ему так говорят, он будет считать, что можно обо мне не тревожиться, — и так я отправлюсь в Лейнстер.

— Тоже неплохо, — отозвался мак ан-Дав.

И пошли они.

Глава четырнадцатая

Долгий, нелегкий был путь, ибо, хоть мак ан-Дав и был крепок сердцем и добр волею, все же не всякий способен нести на спине человека из Ольстера в Лейнстер и не заболеть. Тем не менее, если без отдыха гнать свинью или сказ, рано или поздно окажутся они там, куда хочешь загнать их, а человек, что переставляет ноги, одну за другой, одну за другой, выберется из дому и придет наконец к кромке моря и к краю земли.