— Он убил одиннадцать сотен, — дружелюбно произнес Конан, — если нравится, можешь считать это правом.

— Все равно… — запальчиво начал Карелл.

— А заварил все это ты, — продолжил Конан.

— Хо! Хо! — вскричал Карелл. — Вот еще, ты виноват не меньше моего.

— Нет, — возразил Конан, — ибо ты ударил меня первым.

— А если б меж нами не вклинились… — прорычал второй.

— Не вклинились! — воскликнул Конан с ухмылкой, от которой борода у него ощетинилась вокруг лица.

— Да, не вклинились. Если б не полезли они меж нами, я думаю, как и прежде…

— Не думай вслух, родное сердце, ибо по закону у нас теперь перемирие.

— Это правда, — сказал Карелл, — а человек обязан следовать присужденному. Пойдем, родной мой, посмотрим, как у юнцов получается в их учении. Один там довольно хорош с мечом.

— Ни один юнец с мечом не хорош, — возразил Конан.

— В этом ты прав, — сказал Карелл. — Такому оружию нужен славный зрелый мужчина.

— Мальчишки умеют с пращой, — продолжил Конан, — но рассчитывать на них можно только в том, что пайку свою они слопают, а от драки сбегут.

Засим двое здоровяков направились к дому обучения фениев.

Так вышло, что Фюн мак Кул призвал благородных фениев и их жен на пир. Все явились, ибо пир Фюна пропускать нельзя. Был там и Голл Мор мак Морна со своими людьми, сын Фюна Ошин и внук его Оскар. Был и Дермод Веселый Лик, Кэльте мак Ронан — да много кто был, всех и не перечислишь, ибо все столпы войны и боевого огня были там.

Начался пир.

Фюн сидел на месте предводителя, посреди чертога, напротив себя на почетном месте усадил веселого Голла мак Морну, а по обе стороны от них устроились благородные фении, в порядке, приличествовавшем их положению и родословной.

После славной трапезы — славная беседа, а после доброй беседы — сон, таков порядок пира, а потому, когда всем подали еды до самых пределов желания, слуги внесли блестящие, украшенные самоцветами рога, и каждый отведал приятного пьянящего питья. Следом юные воители принялись веселиться, куражиться, женщины сделались нежны и добры, а поэты стали чудом знания и предречения. Всякий взор в том собрании лучился и на Фюна обращался то и дело — с надеждой перехватить взгляд великого благого победителя.

Голл, сидевший напротив, пылко заговорил с ним.

— Ни в чем нет недостатка на этом пиру, о вожак, — сказал он.

Фюн улыбнулся, глядя в глаза, что, казалось, были колодцами нежности и дружелюбия.

— Ни в чем нет недостатка, — ответил он, — лишь в складных стихах.

Поднялся тут плакальщик, держа в одной руке отрезок грубых железных оков, а в другой — цепь тонкого древнего серебра. Потряс он железной цепью так, чтобы слуги и челядь дома умолкли, а затем потряс он серебряной цепью, чтобы гости и поэты тоже прислушались.

Фергус по прозвищу Уста Истины, поэт из фениев, запел о Фюне, о предках его и об их подвигах. Когда завершил, Фюн, Ошин, Оскар и мак Лугайд Ужасная Длань преподнесли ему редкие и дорогие дары, и все на пиру восхитились их щедростью, и даже поэт, привычный к великодушию королей и королевичей, поразился этим дарам.

Следом Фергус поворотился к Голлу мак Морна и воспел цитадели, разрушения, угоны и сватовства⁵⁴ клана Морна; так стихи сменяли друг друга, и Голл делался все веселей и довольнее. Когда песни были допеты, Голл завозился на своем месте.

— Где мой гонец? — вскричал он.

Была у него женщина-посланница, чудо прыти и преданности. Выступила она вперед.

Я здесь, благородный вожак.

— Собрала ли ты подать с Дании?

— Вот она.

Ей помогли, и она возложила перед Голлом тройной вес мужчины в дважды очищенном золоте. Из этой казны — и из клада колец, браслетов и торков⁵⁵, что были при нем, — Голл мак Морна заплатил Фергусу за его песни и дал в общей сложности вдвое против того, что дал Фюн.

Пир продолжался, и Голл раздал арфистам, пророкам, затейникам больше, чем все остальные, и Фюн сделался недоволен, а дальше посуровел и умолк.

Глава вторая

[Эта версия смерти Кула неверна. Кроме того, Кнуха не в Лохланне, а в Ирландии.]⁵⁶

Голл продолжал раздавать несусветные дары, и в великий зал пира проникли неловкость и смущение.

Благородные смятенно поглядывали друг на друга, а затем говорили о несопряженном, однако лишь вполовину ума. Поддались смущению и певцы, арфисты и затейники, и всяк на пиру ощутил неловкость, но никто не понимал, что тут поделать — или же что случится, и из сомнения выросла скука, а за ней и молчание.

Нет ничего ужасней молчания. В его пустоте вырастает стыд или копится гнев, и приходится выбирать, кто из этих двоих нам хозяин.

Этот выбор встал и для Фюна, который стыда не ведал.

— Голл, — сказал он, — сколько ты уже собираешь подати с Лохланна?

— Издавна, — сказал Голл.

Глянул в глаза напротив, что были суровы, недружелюбны.

— Я думал, что моя дань — единственная, какую те люди должны платить, — продолжил Фюн.

— Память тебя подводит, — промолвил Голл.

— Пусть так, — сказал Фюн. — Как возникла дань тебе?

— Давно, Фюн, во дни, когда твой отец навязал мне войну.

— А! — воскликнул Фюн.

— Когда настроил он Верховного короля против меня и изгнал меня из Ирландии.

— Продолжай, — сказал Фюн, не выпуская взгляд Голла из-под могучего била лба своего.

— Я отправился к бриттам, — сказал Голл, — твой отец гнался за мной и дотуда. Подался я в Белый Лохланн (Норвегию) и взял ее. Твой отец прогнал меня и оттуда.

— Знаю, — сказал Фюн.

— Отправился в землю саксов, твой отец и оттуда выгнал меня. А затем, в Лохланне, в битве при Кнухе, мы с отцом твоим встретились наконец, нога в ногу, глаза в глаза, и там-то, Фюн!..

— И там-то, Голл?..

— И там-то я убил твоего отца.

Фюн сидел замерев, неподвижно, лицо каменное, страшное, как лицо истукана, вырезанное в скале.

— Излагай весь рассказ, — проговорил он.

— В том сражении разбил я лохланнов. Проник в твердыню датского короля и забрал из его подземелий людей, каких там держали год, они ждали смерти. Я освободил пятнадцать узников, и один из них — Фюн.

— Это правда, — молвил Фюн.

Гнев Голла вспыхнул от этих слов.

— Не завидуй мне, родное сердце, ибо возьми я двойную дань, отдал бы ее тебе и Ирландии.

Но слово «завидуй» подогрело гнев вожака.

— Что за наглость, — вскричал он, — выхваляться за этим столом, что убил ты отца моего!

— Ручаюсь, — отозвался Голл, — обращайся со мною Фюн так, как его отец, я обращался бы с Фюном так, как с его отцом.

Фюн закрыл глаза и задавил гнев, что вздымался в нем. Улыбнулся угрюмо.

— Кабы мыслил так, я б последнее слово за тобой не оставил, Голл, ибо тут у меня сто человек на каждого твоего.

Голл рассмеялся в голос.

— Так было и у отца твоего, — сказал он.

Брат Фюна Карелл Белокожий вмешался в беседу с грубым смехом.

— Скольких из дома Фюна уложил великолепный Голл? — вскричал он.

Но брат Голла, лысый Конан Сквернослов, обратил на Карелла лютый взгляд.

— Оружием клянусь, — сказал он, — никогда не бывало с Голлом меньше ста одного человека, и последний из них уложил бы тебя без особых усилий.

— А? — вскрикнул Карелл. — И ты, что ли, из той сотни и одного, старая лысина?

— Из той, а как же, мой тупоумный Карелл с тонкой кишкой, и собираюсь доказать на твоей шкуре, что мой брат говорит правду, а то, что говорит твой, — ложь.

— Докажи, — прорычал Карелл и по слову тому отвесил Конану свирепый тумак, а Конан вернул его кулачищем таким здоровенным, что одним ударом попал Кареллу по всему лицу. Двое сцепились и давай валять да лупить друг дружку по всему великому залу. Двое сыновей Оскара не сумели стерпеть, что их дядьку лупцуют, прыгнули на Конана, туда же ринулись и двое сыновей Голла. Следом и Оскар вскочил и кинулся в драку, держа по молоту в каждой руке.