Мы позвонили в госпиталь сообщить о подтекании вод. В ответ (без всяких объяснений) мне вызвали скорую помощь, чтобы та немедленно доставила меня в родильное отделение. Я очень разволновалась. Наверное, такое «быстрое реагирование» означает, что что-то идет не так?

В госпитале по результатам осмотра все, включая меня, с удивлением обнаружили, что я уже нахожусь в середине первого периода, раскрытие составляло 6 сантиметров, и все шло хорошо. Однако с этого момента роды (которые до того отлично прогрессировали, практически ничего не требуя от меня) полностью прекратились.

Следующие семь часов происходило противостояние между мной и мужем с одной стороны и персоналом госпиталя – с другой. Хотя и со мной, и с ребенком все было хорошо, медики настаивали на капельнице с синтетическими гормонами, чтобы снова вызвать схватки согласно рутинному протоколу, принятому в госпитале. Я по-прежнему доверяла своему телу и хотела, чтобы оно само вернулось в свой прежний ритм.

Тем не менее в итоге мы устали от многочасовых баталий, в результате которых в какой-то момент меня взгромоздили на каталку и вывезли в какую-то каморку рядом с кладовой. В конце концов, мы покорились неизбежному; мне поставили капельницу, затем без предупреждения (и без запроса) сделали инъекцию петидина (и малышка при рождении имела проблемы с дыханием вследствие действия наркотика). Ноги привязали к ногодержателям, затем рутинная эпизиотомия, экстренное ручное отделение плаценты, так как во время очень активного ведения третьего периода произошел обрыв пуповины, и рутинное разлучение с ребенком на первые шесть часов. Этот шквальный «каскад вмешательств» (не то чтобы я в то время была знакома с этим термином) привел меня и мужа, не говоря уже о ребенке, в состояние шока. Что с нами только что произошло?!

Во время беременности я немного интересовалась рутинными практиками госпиталя и поэтому задавала, как мне тогда казалось, правильные вопросы. Помню, как я спрашивала на дне открытых дверей о политике госпиталя в отношении рутинной эпизиотомии. Меня заверили, что она делается только по медицинским показаниям. И теперь, на своих родах, я получила эпизиотомию без всяких объяснений.

Очень скоро, уже в послеродовом отделении, ситуация стала проясняться. Я обнаружила, что из двенадцати женщин в отделении эпизиотомию получили десять, а у двух оставшихся было кесарево сечение. То есть в этом месте реально считали, что эпизиотомия нужна всем! Это говорило о многом. Говорило об убеждении, что женское тело не приспособлено для родов, – и о влиянии этого убеждения на медицинскую практику. Еще один покров был снят, и он обнажил то, о чем я сожалела «в-третьих», – мою наивную покорность сотрудникам родовспомогательного учреждения.

Сейчас, с высоты своего опыта и знаний о том, как страх и адреналин влияют на роды, я понимаю, что мои роды могли бы разворачиваться по-другому, сами по себе, как я планировала. Если бы, когда мои роды остановились на 6 сантиметрах, я получила не давление и травлю (как случилось в действительности), а поддержку, если бы могла двигаться, ходить, вообще, доверять себе, то, уверена, я бы вернулась в свои активные роды.

На самом деле если бы мне просто посоветовали вернуться домой (или с самого начала позволили остаться дома!) и подождать, пока мои роды не активизируются, или если бы я знала, что в разных местах рутинные протоколы тоже разные, то все могло бы пойти по-другому.

Чего я не понимала в то время, а больше инстинктивно ощущала, так это важность моих чувств: ощущения безопасного и родного пространства, стабильности эмоциональной, которая обеспечивает психологический комфорт. Исследования последних лет показали, что оба эти фактора имеют большое влияние на наши гормоны и тем самым – на нашу способность рожать. Если бы я знала это тогда!

В попытках понять, что же случилось в моих родах, как вышло, что меня разделили с моими чувствами, с моим телом и с моей дочкой, я должна была подумать, какое влияние оказала на меня медицинская система, которой я доверилась. Теперь я вижу, что, как и многие молодые первородящие мамы, я впала в «транс покорности» – этот транс обусловлен нашей культурой, и мы впадаем в него при столкновении с представителями медицины.

После моих первых родов, согласно госпитальным правилам, нас с дочкой разлучили (а ведь во время беременности мне объясняли, что у них совместное пребывание), и ее приносили ненадолго на кормление раз в четыре часа. Но этого хватило, чтобы волшебство заработало. Я хотела все время быть рядом с дочкой, а не отдавать ее назад в детское отделение; и все же поступала так, как мне велели.

В течение этих сорока восьми часов пропасть между моими инстинктивными чувствами (тем, что мне хотелось делать) и моим культурно обусловленным взаимодействием с медицинским персоналом (подчинением тому, что от меня требовали) делалась все шире и шире. В итоге я решилась забрать дочку домой.

Таков был опыт моих родов; как он отличался от того, что я предполагала! Это глубоко ранило меня. И что же? – спросите вы. В конце концов, я родила здорового ребенка. Какая разница, как прошли роды?

За прошедшие годы я поняла, что для множества женщин разница есть. Я снова и снова слушаю женщин на своих семинарах (или на курсах подготовки к родам, или в кафе, в супермаркете, в гостях), как они говорят о тяжелом опыте родов, которые пошли не так, как предполагалось, не так, как могли бы.

Да, их малыш здоров, исход родов «хороший», если мы находимся в узких рамках медицины. Если же мы расширим эти рамки, чтобы туда попало и общее благополучие мамы и малыша, то у нас могут появиться вопросы к «хорошему» исходу, к методам, которыми этот исход достигается в существующей ныне культуре родов.

С ребенком на руках и с разрушенной самооценкой мать спрашивает себя: «Что произошло?» – как я в свое время спрашивала себя после своих первых родов.

Как и я, они думают, что же пошло не так. Как и я, они шли в роды, думая: «Роды это естественный процесс; я здорова. Решения, которые я принимаю, похожи на те, которых от меня ожидают, эти решения одобряются; большинство женщин принимают похожие решения; наверное, так и должно быть в нормальных родах. Я доверюсь этому».

И почему бы им не довериться? Почему любой молодой матери не довериться? Почему я, молодая мама, вступающая в неизвестность, доверилась тридцать пять лет назад? Кому же еще нам довериться, если не медикам, не медицинской системе, которой наша культура поручила привести нас к материнству, привести наших детей в этот мир?

Самым печальным для меня в моих первых родах было то, что я не имела представления, как помочь себе в родах. Еще печальнее было то, что люди, которым я доверила заботу о себе и о малышке, тоже не понимали, как должны прогрессировать нормальные роды; они тоже потеряли доступ к этим знаниям. Мы все согнулись под бременем этой потери.

В бесчисленных родах, которые я сопровождаю вот уже больше тридцати лет, я увидела: настоящая история родов, потенциал, которые есть у каждой женщины, – все это проявляется, если мы понимаем целостную природу опыта. На способность женщины рожать влияют культурные ценности и установки, ее собственные ценности и установки, ее жизненный опыт, телесный опыт и доверие к своему телу. Сюда относится и ее сексуальность, и опыт ее собственного рождения, и ее отношения с мамой (какую материнскую заботу получала женщина), и то, как вообще рожают женщины в ее семье. Способность женщины рожать также зависит от ее отношений с партнером, страхов, готовности к ребенку и ее желанию (или нежеланию) встретиться с важным элементом родов – болью.

Встреча с родовой болью, без сомнения, – самый важный вызов современной женщине, которой предстоит рожать в окружении, где повсюду искушают эпидуральной анестезией. Для меня боль не является чем-то неординарным. Годы физических упражнений приучили меня к выходу из зоны комфорта и работе с болевыми зонами. Неординарным стало для меня отсутствие какого-либо целостного подхода к этому вопросу.