* * * Разбойный вожак, считанные мгновения назад в охотку возглавлявший погоню за беглецами и задорно летевший, точно гончий пес, по теплому кровавому следу всех порву! не пощажу!.. - этот самый вожак смотрел на подошедшего викинга снизу вверх, и в глазах у него были отчаяние и надежда. Он уже по грудь ушел в болотную жижу, и та тяжко колыхалась, всасывая его все глубже. Случись ему обломиться со льда в честную озерную воду, он бы давно уже выбрался, и боль в изувеченном колене не смогла бы ему помешать: подумаешь, не такое доводилось терпеть!.. Но густая грязь крепко держала его, прежде смерти увлекая в могилу и не давая ни плыть, ни брести к спасительному островку. Падая, Болдырев ватажник не утратил самообладания и удержал в руках лук. Теперь он пробовал то зацепиться им за твердь, то опереться о лед и задержать неотвратимое погружение. Ничего не получалось - рога лука беспомощно соскальзывали по ветвям и траве, хрупкий ледок проламывался, не давая опоры... Когда подошел Эгиль, разбойник ощерился, как погибающий волк. Рядом с ним, среди вставших торчком битых ледышек, на поверхности трясины лежал измазанный грязью тул-он схватил его и вытащил стрелу. Однако страх близкой смерти заглушил желание драться. Стрела упала в черную жижу. - Не дай изгибнуть, датчанин... Вытащи, век рабом буду... Он говорил по-словенски, начисто позабыв, что северный находник может и не понять его. Эгиль понял. Тут, впрочем, разуметь чужую молвь и не требовалось все ясно и без нее. - Таких рабов... - усмехнулся старый берсерк. Он легко мог спасти тонувщего, ибо стоял от него в неполной сажени, да и силой Эгиля добрые боги отнюдь не обидели. - Знаю я вас, нидингов... - тоже по-словенски продолжал он, глядя, как тяжелые языки льдистой грязи охватывают плечи разбойника. - Тонете, сулите кошель серебра, а вытащишь - кабы в благодарность у тебя самого кошель .не отняли... Болдырев ватажник молча смотрел на него, силясь извернуться во влажной хватке болота и дотянуться до ветвей куста, от которого его вытянутую руку отделяли считанные вершки. Все тщетно. Эгиль подумал о том, что вживую видит тот самый ужас, что так недавно терзал его собственное воображение. Одно дело, когда жизнь дотлевает в израненном теле, уже неспособном ни драться, ни удерживать трезвое сознание. И совсем другое - если тело еще полно сил, и его, живое, не спеша заглатывает смерть, и разум, потрясенный невозможностью происходящего, до последнего отказывается в это поверить... Седобородый викинг уперся ладонями в колени и назначил гибнущему врагу выкуп за жизнь: - Расскажи-ка мне, что за важного человека везли к вам на плоту? - Бо... - с готовностью начал разбойник. Но тут наступающая жижа попала ему в рот, и он поперхнулся, выплевывая густую торфяную кашу, обжигавшую холодом зубы. Когда же, запрокинув голову, он опять возмог свободно говорить и дышать- не стал доканчивать сказанного, а в глазах появилась решимость погибнуть, но унести тайну с собой. Эгиль, совсем было изготовившийся бросить ему веревку, связанную петлей, разочарованно выпрямился. Медлительная трясина готовилась сомкнуться над обращенным к небу лицом. Человек жадно, судорожно довершал последние вздохи, отпущенные судьбой, - как будто лишняя горсть воздуха, успевшая наполнить легкие, должна была помочь ему отодвинуть неизбежный конец. Некоторое время разбойник выплевывал грязь, и отчаянные рывки всего тела позволяли ему чуть приподниматься, высвобождая губы и подбородок. Но жижа была слишком густой и студеной, и силы таяли быстро. Трепыхания, заставлявшие трясину колебаться тяжелыми медленными волнами, делались все слабее. Ладони тонущего реже прорывали поверхность, и вот уже он не сумел схватить ртом воздуха - остались видны только забитые грязью, отчаянно раздувающиеся ноздри... а потом- лишь лоб и глаза, еще зрячие, еще пытающиеся моргнуть слипшимися ресницами... вот лениво вспух и лопнул перед ними пузырь, вырвавшийся изо рта... Эгиль, вздрогнув, схватился за лук. Ему показалось, мутнеющие глаза успели различить нацеленное прямо в них жало бронебойной стрелы... И поблагодарить взглядом за избавление от последних мучений. Обратный путь в Новый Город Искре запомнился плохо... Стрела, угодившая куда ни один воин не захотел бы - в самый верх стегна, разорвала большую кровеносную жилу, так что молодой Твердятич полными пригоршнями терял кровь еще на бегу. Она не подумала иссякать и потом, когда он уже достиг островка и повалился без сил. Такая рана- не просто жестокая скорбь для гордости и для тела, она и с белым светом распроститься может заставить. Кровь истекала толчками, неудержимо вырываясь кругом древка стрелы. Войди та хоть чуть ниже, ногу перетянули бы жгутом, а тут - как подступиться?.. Хорошо, Харальд вовремя додумался. Видел, как порой спасали раненных в грудь или живот, и здесь решил поступить так же. Распорол на Искре штаны, примерился- и стал с силой вдавливать кулак в белое тело повыше раны: - Терпи, побратим!.. Искра терпел, а Харальд пробовал так и этак, и на семьдесят седьмой раз ему повезло. Попал на жилу и притиснул ее к кости, запирая кровь. Держать было неудобно и тяжело, руки У сына конунга скоро стали дрожать. Он не позволил себе переменить положения, глядя, как Эгиль склоняется над юным словенином, собираясь тащить из тела стрелу. - Это мерянская стрела, - поглядев на оперение, неожиданно вмешался Тойветту. У нее головка с шипами, как у остроги. Так ее не вынешь, резать надо! - Резать, - сердито задумался Эгиль. - Легко сказать! Если ты так сведущ в здешних стрелах, может, подскажешь, как сидит наконечник? - Ну...- свел золотистые брови ижор.- Видел я однажды мерянина, приделывавшего оперение... Искра немного послушал их пересуды, представил, как его сейчас живого резать начнут - и обмяк, уронил голову. Вынимать стрелу было опасно. Очень опасно. Оставлять- вовсе нельзя. И решать следовало быстро, потому что с Болдырева островка мог подоспеть новый отрядвыяснять, куда запропастились отряженные в погоню. Искру крепко связали, чтобы помимо воли не дернулся. Дали в зубы сосновый сучок - не допустить невольный крик боли до чуждых ушей. Эгиль приготовил нож, а Тойветту, кривясь и кусая губы, положил Искре на шею удавку. Иным способом оградить его от лишней муки они не могли. Вообще-то Эгиль гораздо более преуспел в отнятии жизни, нежели в искусстве ее сбережения. Позже, за пивом у очага, он сознавался, что не слишком надеялся на успех и уповал только на богов и живучую молодость Искры. Однако Эйр, небесная врачевательница, была нынче милостива к старому берсерку. Он добрался до наконечника - действительно финского двузубого, как верно определил Тойветр, и бережно вынул его, а потом прижег вспоротое тело, чтобы надежно остановить кровь. Тогда Харальд смог разогнуться и отнять сведенные судорогой руки. Чистая тряпица, которой они повили Искре стегно, сразу начала промокать и набухать красным. Они внимательно следили за расползавшимся пятном, но уносящего жизнь потока не было и в помине. - Рано радоваться! Теперь донести надо, - сказал Эгиль, стирая с лица обильно катившийся пот. Ему было жарко. Он выпрямился, еле разогнув окостеневшие ноги. Снег густо летел над маленьким островком посередине болота, посвистывая в кроне сосны и в голых ветках кустов: поземка сменилась самой настоящей метелью. Белесая мгла наверху мутно розовела предзакатным огнем. Все четверо провели на ногах без малого сутки, с пустыми животами и почти не отвязывая лыж от сапог... А вот погоня, могущая вновь прийти по их головы, будет сытой и свежей... Искра, уже освобожденный от пут, лежал на земле и не открывал глаз. Извлечение стрелы он вынес с редкостным мужеством, которого, признаться, не ждали от домоседа ни Харальд, ни Эгиль. Посреди болота не из чего было сотворить даже плохонькие носилки, и Эгиль расстелил на снегу широкий кожаный плащ: - Клади его... Да поосторожней смотри! Он первым впрягся в сбрую, наспех связанную из запасных тетив. Искра лежал лицом вниз, чувствуя щекой все неровности болотного льда. Рана в стегне, только что сводившая его с ума раскаленными волнами боли, стала чужой и далекой; гораздо сильней и обидней болел глубокий след, вдавленный в шею милосердной удавкой ижора. Искру больше не колотило от потери крови и холода - откуда-то мягкими волнами наплывало тепло. Он здраво подумал, что не мог еще поспеть настолько замерзнуть... Эта мысль была неинтересна ему и скоро покинула разум. Когда жизнь колеблется на краю пустоты, значимость вещей странным образом изменяется. Смерть становится безразлична, а ничтожные пустяки готовы перевесить весь мир. - Бусы! - сказал Искра, широко раскрывая глаза. Тропинка здесь была уже не такой опасной и узкой, и Харальд, бежавший следом за Эги-лем, сумел наклониться к другу: - Что?.. - Бусы...- повторил Искра, и его веки снова отяжелели. - Бусы... Красные... Желтые... Он продолжал твердить об этих бусах все время, пока Тойветту и двое датчан, сменяя друг друга, тащили его к охотничьему становищу. Рана, беспокоимая движением и толчками, дважды открывалась и начинала обильно кровоточить. Приходилось останавливаться и заново ее унимать. Под конец Искра уже не говорил и даже не шептал, но губы беззвучно произносили все те же слова. - И дались ему эти бусы!- сказал Эгиль. - Ты-то хоть что-нибудь понимаешь?.. Харальд, у которого от усталости ум заходил за разум, ответил: -А помнишь нашу серкландскую танцовщицу? Она носит такие. Его даже осенило, что Искра в его нынешнем состоянии ни дать ни взять вспомнил несчастную Лейлу, терзаемую посреди двора жестоким Замятней. Сердолик и янтарь на тонком девичьем запястье... Харальд уже привык относиться к Искре как к застенчивому меньшому братишке. Он знал, что юный Твердятич еще едва отваживался мечтать о ласковых девичьих устах, о нежном объятии рук, обо всем том, ради чего на самом деле живет всякий мужчина. А вдруг танец заморской плясуньи и зрелище насилия над нею неожиданным образом его разбудили? Вдруг он по-мальчишески влюбился в несчастную девку и возмечтал, как спасет и защитит ее ото всех зол?.. В другое время Харальд гордился бы своей догадкой, ибо конунгу надлежит уметь многое, и особенно - заглядывать в души людей, объясняя и предугадывая поступки. Но Эгиль все тяжелей отдувался, перетаскивая по сугробам сделанную из плаща волокушу, и Харальд в очередной раз сменил его. На плаще лежали мягкие еловые лапы, а сверху, по-прежнему вниз лицом - Искра. Он был закутан в теплые одежды, но висок и щека, доступные взгляду, были совсем восковыми, и, наверное, из-за этого Искра казался жалким, худеньким и бесплотным. Харальд налег грудью на связанные тетивы. Сын гардского ярла на деле был гораздо тяжелее, чем казался. Харальд упрямо склонился вперед и потащил его так же быстро, как это получалось у Эгиля. У него тоже урчало в животе и по осунувшемуся лицу каплями бежал пот, но он не позволял себе замедлить шаг. Сыну конунга не годится ни в чем ни от кого отставать. Тойветту, щенок Серебряной Лисы, в Новый Город с ними не пошел. - Ты можешь думать обо мне все, что пожелаешь, - с некоторой даже надменностью заявил он Эгилю, предположившему, что парень просто не смеет показаться на глаза боярину Твердиславу. Повернулся и неутомимой волчьей рысью побежал в лес. Только елки махнули вслед усыпанными снегом ветвями...