И вот наконец оно возникло: ощущение пропуска. Та часть его самого – вот что он пропустил.

Если ты способен разглядеть такое (а Джонатан был на это способен), то начинаешь видеть и другие вещи, которые пропускаешь или уже пропустил, как например: ведь это было очевидно, а ты ухитрился не заметить, пропустить. Или упустил, как, например, упустил возможность стать тем, кем мог бы стать, если бы не свернул с верного пути. Или вот еще что он упустил: прошлой ночью вспомнил ее в физическом, животном смысле и пожалел (в который раз) о том, что когда-то от нее отрекся. Его пронзила боль потери (рана снова открылась, черт бы ее подрал).

Несколько часов спустя, когда все шло уже не так прекрасно, когда расследователи бежали через поля, все его тщательно продуманные планы отступления были забыты и небо застилал дым, у Джонатана снова возникло ощущение, что он упустил ее, но на этот раз в другом смысле. Он пулей носился от птичника к птичнику, звал ее по имени, надеялся, что не упустил, что она не уехала или, что более вероятно, не бросилась совершать нечто безумное (она действительно бросилась совершать нечто безумное, но не то, что он подумал) и не нарушила обещание. Она должна быть где-то здесь. Он бежал против потока несущихся к выходу расследователей, врезался в них, выкрикивал ее имя, орал: “Аннабел никто не видел?”, но его не слушали.

Впрочем, все это будет только через несколько часов.

Джейни наблюдала за тем, как курицы с невероятной скоростью покидают птичники, как мелькают вдоль рядов тележки-клетки, как батарейные секции устанавливаются на платформы грузовиков, как птицы стоят в прохладном ночном воздухе, дожидаясь, что с ними будет дальше.

Так откуда же это нехорошее предчувствие, предвидение близкого провала?

Происходящее было ничуть не похоже на то, как она себе это представляла. Реальная картина не соответствовала воображаемой: птицы сбрасывают с себя клетки, крыша отваливается, светят звезды. Крыша была на прежнем месте. Куриц пересаживали из больших клеток в клетки поменьше, из одних клеток в другие, и не больно-то нежно. Среди расследователей попадались и неопытные: эти, вынимая птиц, причиняли им страдания. И хотя транспортные клетки набивали не полностью, все равно на каждую батарею приходилось жуткое множество птиц. Куры получат травмы, некоторые умрут, так и не добравшись до места. К тому же прошло всего три часа, а некоторые расследователи уже устали. И ведь путь еще предстоял неблизкий.

Она подумала: а вдруг все это ошибка? Неужели ее видение не было призывом к действию? (По правде говоря, нет, не было.) Она попыталась снова это вообразить: курицы с неведомой силой взмывают вверх, громко хлопая крыльями. Мимоходом подумалось (мысль птицей промчалась мимо), что-то сейчас поделывает вторая Джейни.

Кливленд была так сосредоточена на том, чтобы вынимать куриц правильным способом (это оказалось труднее, чем выглядело со стороны, особенно когда вынимать приходилось из задней части клетки), что не заметила, как Джейни потерянно смотрит в пустоту.

Зи увидел расследовательницу, которая просто стояла в конце ряда, уронив руки вдоль тела, не двигаясь. Да что с ней такое? Берись за дело! По-твоему, мы здесь для того, чтобы стоять и моргать глазами? Он двинулся к ней. Он был назначен старшим по птичнику, и это была его обязанность – рявкнуть на нее и призвать к работе, но, подойдя ближе, он ее узнал – перед ним стояла та самая девушка, которую он видел сегодня утром: та, что вышла на крыльцо с растрепанными волосами. Он остановился, сердце дрогнуло. Развернулся и побежал в другом направлении.

Семь лет спустя Дилл разговаривал по телефону. Голос Зи с трудом продирался сквозь плохое соединение. Зи говорил: “Она не выходит из спальни”.

Ага, они по-прежнему звонили Диллу. Расследователи попадали к нему в таком раннем возрасте, что запечатлялись на него, как малыши-цыплята на маму-курицу. По крайней мере, примерно с дюжиной это произошло. Все они по-прежнему были веганами, и в трудную минуту все первым делом вспоминали о нем.

– Я не знаю, что делать.

Дилл откатился от рабочего стола, откинулся на спинку стула и посмотрел в потолок.

– Дай ей время.

– Ее отец меня ненавидит.

– Так не впускай его. Неважно, что он там думает.

– Нет, это он меня не впускает. Квартира-то его. Она у себя в комнате в отцовской квартире.

– Черт, она что, вернулась домой?

– Нет, она уехала из дома. Ее дом – это наш дом. Джейни обожает наш дом. А сейчас она в своей старой комнатке в этой уродской квартире отца. И не хочет оттуда выходить. Она там уже неделю.

– Хреново.

– Вот и я про что. Она совсем расклеилась. Не знаю, что делать. Я с ума схожу. Сижу тут один, в этом доме. Тут везде животные, набитые ватой. Не дом, а ящик с игрушками или детский магазин. Я даже домик на дереве построил на заднем дворе.

– Да он бы ему еще несколько лет не понадобился.

– Я знаю. Просто хотелось построить.

– Ну чего было так спешить-то?

– Да почему спешить? В смысле, он ведь выбрался из нее, живой. Почти три месяца прожил.

– “Почти” не считается.

– Это приличный срок. Ты знаешь, что она никогда раньше не жила в доме? Она так хотела дом. Это была ее идея. А теперь сидит в этой своей гребаной комнате и не выходит.

– Она его оплакивает.

– Твою ж мать! Это вообще-то и мой ребенок тоже! – Зи плакал. – Она говорит, что я веду себя так, будто ничего не случилось.

– Это на тебя похоже.

– Конечно, я веду себя именно так. С самого первого дня я только и делаю, что веду себя так, будто ничего не случилось.

Большинство из них ушли из ЗЖ – или же их оттуда повыгнали. Вернулись к учебе, стали адвокатами, журналистами или водителями грузовиков, восстановили фертильность, когда-то прерванную вазектомией, насоздавали семей. На их место пришли новые расследователи, и, хотя американские фермеры здорово наловчились не подпускать их к себе на пушечный выстрел, расследовательские объединения стали международными – Мексика, Индия, Новая Зеландия, – только Дилл больше этим не занимался.

– У нас тогда почти получилось, – сказал Дилл. – Если бы не птичник номер восемь.

Зи шмыгнул носом.

– Да в жопу твой птичник номер восемь.

– Все могло пойти по-другому.

– Нет, Дилл, не могло. Выкинь ты уже это из головы.

– Могло.

– Ну, понеслась, – простонал Зи. – Слушай, чувак, я повешусь. Все кончено.

Дилл вздохнул. Зи было тридцать два, Джейни двадцать восемь. Жизнь такая длинная-предлинная. Банкир раздавил Дилла в лепешку, уничтожил его, и ничего, вот он, смотрите, семь лет спустя, живехонек и любит другого. Мы вечно так думаем – что все кончено, и все действительно бывает кончено, – но начинается что-нибудь другое. Прижизненная реинкарнация.

Но вот Зи и Джейни. Дилл считал, они справятся.

– Слушай, ты хочешь, чтобы жена вернулась, какой бы она сейчас ни была?

– Да я же тебе как раз про это!

– Тогда вот что. – Дилл нагнулся вперед, стул под ним скрипнул. – Позвони в энергетическую компанию. Вели отрубить электричество.

– Выжить их из дома? Да ее отец меня убьет.

– Да не в его квартире, идиот. В своем доме!

– Здесь же тогда полная темнота настанет.

– И отпишись от газеты.

– Мы не выписываем гребаных бумажных газет. Смерть тысячи деревьев.

– Переадресуй всю почту на адрес ее отца.

– Ему это не понравится.

– Собери чемодан. Два чемодана. Возьми столько вещей, чтобы хватило надолго. Пойди постучись в эту их квартиру. Прямо с чемоданами.

– Не думаю, что он меня впустит.

– Зайди к ней в комнату. И не выходи оттуда. Оставайся там. Весь день. И на ночь тоже останься.

– На работе мне отгула не дадут.