Существа со стучащими сердцами, раздавленные, уносимые в маленьких ладонях Джейни.

Она размышляла об этом как-то ночью, когда Кливленд открыла дверь в очередной птичник и помахала, чтобы Джейни входила.

Но первоначальный замысел не вынашивать никаких замыслов по-прежнему был тут как тут, маячил за спиной, похлопывал по плечу, требовал, чтобы она остановилась. Не обращай внимания на этот новый “истинный” замысел. Это предательство, напоминал ей старый замысел, предательство по отношению к матери, которая была единственным человеком, имевшим право на твое подлинное внимание.

И все-таки она обращала внимание. Не могла по-другому. Отмахивалась от псевдозамыслов, как от назойливых веток, когда идешь через лес, пробираешься сквозь заросли кустов. Вот как чувствовала она себя в ту ночь, когда шла за Кливленд по безумной махине с бешено бормочущими лентами конвейера, с яйцами, рекой протекающими мимо, и псевдозамыслы сушняком трещали у нее под ногами. Ей было не по себе. Месяц миновал с тех пор, как она среди ночи застала Кливленд на месте куропохищения. И что теперь? Неужели они дошли до бетонной стены тупика, в которую упирается мечта Кливленд? А что там, за стеной?

– Ты только взгляни на это. Весь птичник – сплошное нарушение. Джейни, ты видишь? Каждая курица, все до единой.

Джейни вошла в ряд между клеток и остановилась, как останавливаются в лесу, чтобы послушать пение птиц. Зарешеченные ряды уходили высоко вверх, птицы в них гудели, кудахтали и зазывали.

И тут она увидела его. Истинный Замысел, он вдруг как живой возник у нее перед глазами: клетки распадаются, птицы вырываются наружу, стряхивают с себя сталь, как яичную скорлупу, сбрасывают оковы, вылетают из проволочных сеток, будто из гнезда. Она увидела как наяву: крыша разверзается, небо над пологом из болтающихся клеток и насестов усыпают звезды. Она увидела: куры, сотни тысяч кур, с неслыханной для куриц мощью взмывают вверх, прочь из птичника, и растворяются в ночи.

– Кливленд, – прошептала она, хоть Кливленд и не могла ее услышать. – Давай заберем их всех.

Потому что она была теперь здесь – новая Джейни.

– Я серьезно, весь птичник, – говорила Джейни. – Массовая транспортировка кур. Изъятие небывалого масштаба.

– Ну ты сама подумай, – объясняла она. – Какой смысл во всех этих точечных изъятиях? Никто даже не замечает, что мы кого-то увозим.

– Пятьдесят человек, сто пятьдесят тысяч кур, – подсчитывала Джейни. – Мы бы справились.

– Целый птичник. Ряды пустых клеток! Представляешь, какое лицо будет у фермера?

Джейни Флорес, когда-то состоявшая в команде дискуссионного клуба и представлявшая школу на шахматных турнирах, написавшая половину выпускной работы на тему ранних речей Малкольма Икса, внучка человека, возглавлявшего забастовки против угнетения рабочих, – кое-какие навыки у нее все же были. В области риторики, убеждения, защиты гражданских прав. Ни один из этих огней в ней не погас. Она знала, что в споре необходимо думать так же, как оппонент. Что там у него в голове? Какой стиль речи ему близок? Какая аргументация сработает?

– Послушай, ну кто тут главный? – спросила Джейни. – Кто главный инспектор? Ты или они?

– Ведь ты же сама говорила, – сказала она. – Все эти куры – одно сплошное нарушение.

Чего-то не хватало. Не получалось.

– Кливленд, это должна сделать ты. Если и есть на свете человек, которому такое под силу, то этот человек – ты.

– И не смейся, я серьезно.

Она попробовала фразу из чертовых требований Союза производителей яиц, которые ей тысячу раз пришлось перечитывать.

– Фермеры, которые не прошли проверку, должны быть готовы к последствиям, правильно? И кто определяет, какими будут эти последствия?

Но и это было не то. Что же она упускала?

Девчонка просто бредит.

– Мы не террористическая организация, – говорила Кливленд. – А это – не заложники. Мы не выдвигаем никаких требований.

– Джейни, если изъять такое количество кур, это будет уже не изъятие, а промышленное птицеводство!

– Мы – и кто еще? – спрашивала Кливленд. – В сети не размещают объявлений о наборе диссидентов.

– А если бы мне нравилось представлять себе лицо фермера, я бы уже была за ним замужем.

У Кливленд тоже были кое-какие навыки. Ей не было равных в соблюдении правил и нерушимой упертости.

– Нет, Джейни, нельзя менять директивы, когда тебе заблагорассудится.

А еще – в заучивании наизусть. В этом она была просто чемпион.

– Фермы, не прошедшие проверку, разрабатывают план действий совместно с Союзом производителей яиц, – говорила Кливленд. – Инспектор не принимает участия в процессе улаживания проблем.

И все же среди прочих ее навыков было умение идти к цели, мчать на полном ходу, не оглядываясь по сторонам и не сбавляя темпа. Ей в самом деле нравилось, когда последствия соответствуют нарушениям, нравились серьезные повороты дела, широкие жесты, вечные вопросы. Ей бы в секту. Она терпеть не могла неточности, терпеть не могла, когда начальник регионального управления ее не слушает. Доводы Джейни были интересными, но неубедительными.

Джейни не осознавала, что единственным аргументом, который мог железно сработать в отношении Кливленд, была сама Джейни.

Она проснулась. Где она? За окном еще ночь, муж спит. От нее убегала какая-то мысль, а может, сон или воспоминание, и она бросилась через валуны сознания, силясь его настичь.

Выражение лица Джейни, счастливая улыбка (смотри-ка, девчонка впервые сияет!). Кливленд все-таки сделала это, вытянула из Джейни улыбку, как Оливия когда-то вытянула ее из Кливленд. Это оно, то самое лицо воздействовало на Кливленд, пока она спала. Где она его раньше видела?

Смешная девчонка, та, что ходит за ней вдоль рядов клеток, сосет сладкую газировку из гигантских бутылок, запутывается волосами в куриных лапах, орет из окна, бестолковая, недисциплинированная, вредная дочь длинноногой давно пропавшей прекрасной Оливии, эта девчонка в неуместном приступе высокомерия додумалась до такого. Оливия наверняка тоже изобрела бы нечто подобное (на этот счет Кливленд ошибалась). Как сорняк, пробивающийся из земли на рассвете, Оливия оживала. Она вообще всегда была здесь.

Упертость – несгибаемая черта. Вопрос был в том, что в Кливленд перевесит: нормативы Союза производителей яиц или Оливия (в лице своей дочери)?

Она поднялась, надела халат и вышла на террасу. Для марта слишком тепло. Отвратительные охранные лампы соседа выглядывали из-за забора и бросали во двор вытянутые силуэты безжалостного света. За домом все сияло от дождя, который, по-видимому, приходил и успел убраться, пока она спала. Небо было уже чистым, оно раскрывалось, утро приближалось, но еще не настало.

Кливленд поняла, как это сделать. Счастливая ферма Гринов. У них там был кое-кто, кому эта мысль уже наверняка приходила в голову.

Она откинулась в шезлонге, укрылась шерстяным пледом и взяла телефон. Отправила сообщение Джейни: Только не один птичник, а вся ферма целиком. Закрыла глаза, вслушалась в тихий гул соседских охранных огней, похожий на тихий гул ее собственного мозга. Оливия с благодарностью кивала из могилы. Кливленд свернулась клубочком и лежала на боку, пока после восхода солнца муж не раздвинул стеклянную дверь и не спросил:

– Ты чего здесь делаешь?

И она сказала первое, что пришло в голову:

– Мечтаю.

Конечно, Джейни не могла этого знать, но, если бы она осталась, если бы не уехала от матери, не вбила себе в голову убежать и найти отца, ее мать все равно погибла бы в тот день в автокатастрофе. И Джейни была бы с ней. Они бы ехали в “Икеа” за цветочными горшками и садовыми стульями, но вместо горшков и стульев Джейни увидела бы, как мать умирает на автомобильном мосту, а сама она остается в живых. Она бы не переехала в Айову (хотя в конечном итоге, когда ей было тридцать, все же познакомилась бы с отцом, и они бы дважды пообедали в “Айхоп”). Вместо этого она бы отправилась жить к лучшей подруге матери Джуди, и не гнев двигал бы всеми дальнейшими поступками Джейни, а безграничное горе. Она бы до конца школы продолжила участвовать в соревнованиях по шахматам и осталась бы в команде дискуссионного клуба. Поступила бы в колледж. Изучала бы там политику и философию и подала бы документы на юридический.