Когда он увидел, что я пустился в очередное восторженное описание того, что я наблюдал у животных, приведенных в состояние .стресса тем или иным загрязненным, токсичным материалом, он взглянул на меня безнадежно грустными глазами и сказал с очевидным отчаянием: "Но, Селье, постарайтесь, пока не поздно, осознать, чем вы занимаетесь! Вы же решили посвятить всю свою жизнь изучению фармакологии грязи!"
Конечно же, он был прав. Никто не смог бы выразить это резче. Вот почему мне все еще так больно вспоминать эту фразу сегодня, через двадцать семь лет. Фармакология -- это наука, изучающая действие определенных лекарств или ядов; я же собирался изучать не что иное, как их нежелательные, случайные, неспецифические, побочные действия, присущие также любому виду грязи. Но для меня "фармакология грязи" представлялась наиболее многообещающим предметом изучения в медицине.
Сейчас, спустя годы, я оцениваю свою любимую тему, возможно, несколько более объективно и беспристрастно, чем тогда, но я не сожалею о своей привязанности к ней. Даже моя теперешняя тема -- кальцифилаксия6 -- не что иное, как развитие первоначальной идеи о том, что неспецифические реакции соединительных тканей на повреждения в значительной степени обусловлены гуморальными факторами, которые можно анализировать, идентифицировать и на которые в известных пределах можно даже влиять.
Разумеется, вполне возможно, что те же самые факты, к которым меня привела концепция стресса, могли бы быть обнаружены кем-нибудь другим в рамках совершенно иной теории. В великой картине Природы все части взаимосвязаны и в один и тот же пункт можно прийти самыми разными путями. Если вы смотрите на человека сквозь красные очки, вы в состоянии увидеть и узнать его, хотя видите его красным; кто-то другой, смотрящий на него сквозь зеленые очки, видит его точно так же хотя и в другом цвете. Но какой смысл менять все врем? очки? Мы преуспеем гораздо больше, если наши глаз; привыкнут к тем очкам, которые мы уже носим. Целая жизнь требуется для того, чтобы научиться смотреть сквозь широкоугольные линзы обширной теоретической концепции. Вот почему ни временные неудачи, ни однообразие скрупулезных проверок не должны сломить нашего упорства, если конечная цель, на наш взгляд, стоит того. Здесь уместно сказать несколько слов об очень важной проблеме -проблеме преодоления чувства угнетенности и неполноценности, нередко возникающего в самом начале научной карьеры, которое имеет своим последствием отсев студентов из вузов.
Некоторые студенты просто отказываются мириться с тем, что вызывает их презрение. Из вузов часто уходят весьма талантливые и оригинальные мыслители, не желающие или не умеющие приспособиться к устоявшейся рутине учебного заведения. Даже в лучших вузах толковый студент не может не заметить, что некоторые курсы разработаны из рук вон плохо, ряд лабораторных работ просто не нужны, а экзаменационные вопросы глупы.
В студенческие годы в моей альма-матер студенты говаривали не без некоторого злорадства, что в целом преподаватели могут быть разделены на три категории в зависимости от вопросов, которые они задают на экзаменах:
1) "самолюбователи"; задающие вопросы, чтобы показать, какие они умные;
2) "злыдни": стремящиеся показать, какие студенты тупые;
3) "добряки": стремящиеся показать, какие студенты умные.
И только очень немногие преподаватели экзаменуют просто с целью выяснить знания студентов. Быть может, такая картина слегка преувеличена, но в любом случае студент, если он достаточно сильная личность, может приспособиться к своим преподавателям в той мере, в какой это необходимо, и не тратить время на роптания по поводу неизбежного. Другая трудность, которая ведет к отсеву студентов,-- это страх перед необходимостью показывать свои знания каждый раз, когда это требуется. Говоря конкретнее, студент отказывается мириться с унизительными условиями конкуренции, когда его способности постоянно сравниваются со способностями его сокурсников. Вполне возможно, что он не признает профессионального спорта, хотя любит заниматься спортом для себя и преуспевает в этом. Порой этот факт пытаются объяснить леностью студента, но типичный "кандидат на отсев" не ленив, он просто не гибок, чужд чувства коллективизма или избегает принимать на себя полную Ответственность за сложную работу.
В науке человек такого типа будет удовлетворяться тем, что просто "околачивается" в лаборатории: он никогда не способен полностью освоить свою область за счет плановой систематической работы, особенно если это требует руководства группой или по крайней мере участия в работе группы. Он может писать превосходные небольшие статьи, но никогда -- обширный обзор или монографию. В области литературы он может стать первоклассным критиком, но оригинальный роман или даже короткий рассказ, который он вечно собирается написать, так никогда и не материализуется. Он может даже уговорить самого себя, что в высшем образовании нет смысла, так как вообще все это можно изучить самостоятельно. Правда же заключается в том, что он просто не обладает достаточной самодисциплиной для преодоления той ужасной заторможенности, которую испытывает каждый пишущий человек, когда приходит время прекратить просто говорить и мечтать о своей работе, а надо садиться и писать вполне определенный текст, огрехи которого уныло уставятся на своего творца, заставляя любого, не обладающего железной волей, пятиться назад, к комфорту досужей посредственности.
Существуют также студенты, предпочитающие думать, что они бросают вуз из-за недостатка способностей. Мои опыт всецело ограничен аспирантами, но тех из них, кому, увы, недостает таланта, не удается убедить в этом; и в то же время я потерял многих действительно одаренных учеников из-за их непреодолимого чувства неполноценности.
Устойчивость к успеху
Из всех великих ученых, которых я знал, одна только мадам Кюри осталась совершенно неиспорченной успехом.
А. Эйнштейн
Гораздо больше людей могут противостоять неудаче, нежели успеху. Бедствия могут даже облагородить человека, мобилизовав все лучшее в нем, в то время как слава низводит всех, кроме самых великих, до такого состояния, когда человек превращается в символ самодовольного авторитета или в лучшем случае становится добрым покровителем тех, кто славы лишен.
Как работа ведет талант к славе, так слава уводит его от работы, используя для этого множество способов. Во-первых, чувство опустошенности, когда наконец окончена трудная работа, или, по выражению Ницше, "меланхолия завершения". Когда разум исследователя, его ассистенты и инструментарий, объединенные воедино, приспосабливаются к определенному типу работы, она, независимо от степени оригинальности, становится рутинной. По достижении цели привычный ежедневный порядок внезапно ломается. В период последующего мрачного затишья увлекавшая ранее цель работы отсутствует. Ученый оказывается перед лицом угнетающей задачи -- проанализировать цельный высокосовершенный механизм специализированных средств и приемов мышления, очистить как ум, так и лабораторию для дальнейших исследований. Но каких проблем? Ученый был настолько увлечен решением предыдущей задачи, что его ум еще плохо подготовлен для восприятия чего-либо нового. Раз уж работа привела его к выдающемуся достижению, то в сравнении с этим ничто не кажется ему заслуживающим внимания.
Многие ученые -- я бы сказал большинство -- фактически увязают в побочных результатах своего собственного успеха. Под их началом создаются большие институты, которыми надо управлять. Они получают огромную корреспонденцию, приглашения на чтение лекций, участие в церемонии открытия новых лабораторий или больниц, на издание монографий и составление обзоров. К ним приходят все больше и больше посетителей, бесконечное количество бывших студентов просят дать рекомендации при переходе с одной работы на другую и т. д. Времени на научную работу остается все меньше, и. хотя некоторые из этих предложений им даже приятны, в результате у них не остается ничего, кроме такого рода деятельности, не имеющей никакого отношения к научной.
