Оставшаяся часть книги, однако же, опровергает бесконечную пустоту и отрыв от реальности: ее депрессия имела тесное отношение к ее собственной жизни: измученная и вечно отсутствующая мать, отстраненный отец и болезненное нахождение в эпицентре их развода. А еще она испытывала большой спектр эмоций во время болезни – печаль, отчаяние, а порой и гнев, – то есть никакой пустоты.
Так отчего Вурцель настаивает, что депрессия не связана с жизнью? Она хочет прояснить: депрессия относится к болезням. Элизабет использует термин «клиническая». Но если статус болезни признан всеми, зачем это делать? Мы же не говорим о «клиническом туберкулезе» и «клиническом раке».
Скептическое отношение, которое приходится терпеть страдающим депрессией, усугубляется, если по ним не видно, что они больны, или если их жизненные обстоятельства не таковы, чтобы давать основания для болезни. Вспомните, с каким трудом люди могли связать самоубийство Робина Уильямса с его публичным образом. В книге «Взбегая на холм» (Running Uphill, 2007) Лора Инман рассказывает, как у нее спрашивали: с чего бы у тебя была депрессия, – ты же красивая, умная, у тебя отличный муж и дом[574]. Дафна Меркин добавляет: при депрессии никто не «выглядит» как сумасшедший[575].
Авторы мемуаров дружно твердят: нет, я не могу просто «не унывать», сходить на пробежку, убраться в комнате или просто усилием воли отогнать хандру, «взять себя в руки». Меркин предполагает, что, советуя массаж или йогу, другие просто-напросто демонстрируют скуку и нетерпение: «Просто прекрати вечно об этом думать, и все», – только что не произносят они вслух[576]. Дафна также полагает, что они инстинктивно не хотят «подцепить» депрессию. Какие-то из предложенных мер, вроде физических нагрузок, могут и помочь, но утверждать, что ничего более не потребуется – значит, неверно трактовать болезнь. Те люди, кто советует заниматься спортом, посмотреть на жизнь в более радостном свете, съездить на природу подышать воздухом, действительно могут избавляться при помощи таких действий от собственного плохого настроения. Однако им, вероятно, не случалось попадать в трясину столь глубокую, что вытянуть себя оттуда привычными средствами у них не получилось бы. Откуда же тогда их убежденность в том, что их совет сработает для других? И в том, что, если для них что-то является всего лишь временной хандрой, для других – не заболевание, требующее лечения?[577]
Некоторые из страдающих депрессией сами сомневаются в ее реальности. Широко распространенное убеждение в том, что у болезни должны быть четкие физические признаки, кажется, прочно въелось в сознание[578]. Точно так же, вероятнее всего, и подозрение, что все происходящее – не более чем слабость воли и характера. Депрессия Трейси Томпсон потребовала госпитализации, и она как-то признавалась, что, смотря на своих соседей по палате, задавалась вопросом: «Неужели эти люди и вправду больны в том же смысле, в каком бывают больны диабетом или опухолью мозга?»[579] В книге «В Антарктиду на коньках» (Skating to Antarctica, 1997) Дженни Диски признавала, что она больна и ей следует обратиться к врачам, но также испытывала затруднения, отвечая на вопрос, чем ее состояние отличается от ее обычной, небольной, жизни? Где заканчивается ее замкнутый характер и начинаются настоящие проблемы?[580] Джиллиан Марченко в своем сочинении «Натюрморт» (Still Life, 2016) писала, что месяцами была прикована к постели; она утратила интерес ко всему, чем живо интересовалась прежде; избегала общества; ее посещали суицидальные мысли. Марченко три раза страдала послеродовой депрессией, двое ее детей имеют инвалидность. «Непросто, правда? Так что же это: депрессия или жизненные трудности?» – вопрошает она[581]. И мы снова возвращаемся к вопросу: где заканчиваются обычные жизненные трудности и начинается заболевание? Салли Брэмптон, написавшая в 2008 году «Пристрелите чертову псину» (Shoot the Damn Dog) – рассказ о тяжелой, с трудом поддающейся лечению депрессии, – должна была для начала убедить себя, что с ней что-то не так: «Мне все еще было где жить, выходного пособия по увольнению хватало, обожаемая дочка, любимые друзья и желанная работа. Какое право я имела на депрессию?»[582]
Представьте, что вам больно, но вы не имеете права испытывать боль.
В своих произведениях авторы используют некоторые приемы, подтверждающие реальность болезни, и делают они это для того, чтобы дать отпор всем тем, кто предлагает им «не раскисать». Так, например, часто можно встретить сравнение с другими болезнями (разве предлагают «взять себя в руки» тем, кто страдает серьезным физическим недугом?); отсылки к физическим процессам (если это биохимический сбой в организме, то банальная физкультура может и не помочь); обращения к истории (вообще-то, люди тысячелетиями считали это болезнью, так что это вовсе не обыкновенное уныние). Джиллиан Марченко нашла подтверждение своей болезни попросту в формулировке «большое депрессивное расстройство», которая сама по себе звучит как медико-биологическая проблема – в отличие от «депрессии».
Уильям Стайрон использовал медицинскую аналогию, делая упор на том, что депрессия может быть столь же серьезна, как рак или диабет[583]. Мери Нана-Ана Данкуа, будучи темнокожей женщиной, пришлось столкнуться с двойной стигматизацией. Ей говорили, что депрессия не соответствует силе, которой должны обладать темнокожие женщины. В книге «Уиллоу плачет обо мне: путешествие черной женщины сквозь депрессию» (Willow, Weep for Me: A Black Woman’s Journey Through Depression, 1998) она рассказывает о знакомых, которые говорили что-то вроде: «О чем тебе грустить? Если мы победили рабство, то с остальным точно справимся»[584]. Она отвечала, что депрессия «в своей базовой, клинической, форме имеет биохимическую природу. Это реальная болезнь»[585]. Или, как пишет Лора Инман: «Многие до сих пор считают, что все, что тебе нужно – это „собраться“. Они не понимают, что дело в химическом дисбалансе… это неполадки в организме»[586]. Трейси Томпсон также обращалась к биохимии, а еще и к истории. Она любила труд Стэнли Джексона об истории депрессии, потому что в нем отслеживалась непрерывная хронологическая последовательность от античной меланхолии до депрессий эпохи антидепрессантов[587]. Если проблеме так много лет, она должна быть реальной.
Обращения к аналогиям, биохимии и истории служат насущной цели. Стоит, однако же, представить, что было бы, если бы в них не было необходимости. Депрессия может походить на прочие болезни, иметь долгую историю и носить биохимический характер. А что, если нет? Будет ли это означать, что на страдания можно не обращать внимания? А что, если мы могли бы представить, что депрессия реальна, даже если бы она не походила на прочие болезни, не являлась биохимическим процессом и не имела тысячелетней истории?
Ожидалось, что психологическая революция в психиатрии изменит все. Как считала Нэнси Андреасен, психическая болезнь должна стать таким же заболеванием, как и все прочие. Натан Клайн надеялся, что наличие лекарства от депрессии позволит людям думать о ней как о болезни. Однако для Элизабет Вурцель было так: если теперь депрессия везде, значит, ее нигде нет: «Не могу избавиться от мерзкого ощущения, возникающего всякий раз, когда оказываюсь в переполненном автобусе, где все, кроме водителя, принимают „Прозак“»[588].
Салли Брэмптон, однако, настаивала на том, что нужно делать акцент на реальности болезни. Если мы этого не сделаем, болезнь так и будет прятаться за завесой тайны и стигматизироваться. Однако Брэмптон опасалась раскрыть себя, в частности, из-за карьерных рисков[589]. В большинстве случаев мы говорим коллегам, что больны. Это, если уж на то пошло, и есть ключевой аспект «роли больного», сформулированный социологом Толкоттом Парсонсом: когда мы соглашаемся на роль больного, мы получаем некоторые выгоды, в том числе возможность пропускать работу и не выполнять другие обязательства; также мы принимаем новые обязанности: выполнять предписания врача и стараться вылечиться. Но когда вы беспокоитесь, что вас посчитают не больным, а слабохарактерным, решат, что вы преувеличиваете или «свихнулись», что бы это ни значило, – то принятие роли больного становится сложным. Люди с депрессией порой ведут двойную жизнь, день за днем притворяясь здоровыми. Те, кто решил сообщить миру о своей депрессии, рискуют стать стигматизированными и, единожды открывшись, навсегда теряют возможность скрытности. Но недостаточная открытость лишь укрепляет стигму.
