Как только Адриенна вышла, Агриколь опустился на колени возле Горбуньи и проговорил с глубоким волнением:
- Мы одни... Наконец я могу тебе высказать все, что у меня лежит на сердце... Знаешь... ты хотела сделать ужасную вещь: умереть от нищеты... от отчаяния... и не позвала меня к себе!
- Агриколь... выслушай меня...
- Нет... тебе нет извинения... Господи! К чему тогда мы пятнадцать лет звали друг друга братом и сестрой, пятнадцать лет доказывали бесчисленное число раз взаимную и самую искреннюю привязанность... если в минуту горя ты решилась покончить с жизнью, не подумав о тех, кого оставляешь... не подумав, что убить себя - это сказать им: "Вы для меня ничто".
- Прости, Агриколь... это правда... я об этом не подумала, - сказала Горбунья, опустив глаза. - Но нищета... безработица...
- Нищета!.. А меня-то разве не было?
- Отчаяние!..
- А отчего отчаяние? Эта великодушная барышня приглашает тебя к себе, обращается с тобой, как с сестрой, потому что ценит тебя по достоинству, и в ту самую минуту, когда твое счастье... твое будущее, бедное дитя, вполне обеспечены... ты ее покидаешь, оставляя нас в ужасной неизвестности о твоей-участи!..
- Я... я... боялась быть в тягость... моей благодетельнице... заикаясь говорила Горбунья.
- Ты в тягость мадемуазель де Кардовилль?.. Такой богатой, доброй девушке?
- Я боялась быть назойливой... - твердила Горбунья со все увеличивающимся смущением.
Вместо ответа Агриколь молча глядел на нее с неописуемым выражением. Затем он, как будто отвечая на тайную мысль, воскликнул:
- Я уверен, она простит меня за то, что я ее не послушал!
И, обратившись к Горбунье, он сказал ей взволнованным, отрывистым тоном:
- Я слишком откровенен. Такое положение невыносимо: я тебя упрекаю, браню... а думаю совсем не то... я думаю совсем о другом...
- О чем же, Агриколь?
- У меня сердце разрывается при мысли, какое зло я тебе причинял...
- Я тебя не понимаю... мой друг... ты никогда не делал мне зла...
- Нет?.. Правда? Даже в мелочах?.. Даже тогда, когда, повинуясь отвратительной привычке, усвоенной с детства, я оскорблял тебя сто раз на день, несмотря на то, что уважал и любил, как сестру?
- Ты оскорблял меня?
- А как же иначе, если я, вместо того чтобы называть тебя по имени, употреблял отвратительно-насмешливое прозвище?
При этих словах Горбунья с ужасом взглянула на Агриколя, опасаясь, что и он, вероятно, узнал ее грустную тайну, несмотря на все уверения Адриенны. Но затем она успокоилась, решив, что Агриколь мог и сам додуматься, как унизительно было для нее постоянно слышать эту кличку. И, пытаясь улыбнуться, она отвечала ему:
- Чего же огорчаться из-за таких пустяков! Это просто привычка детства, как ты сам говоришь... твоя мать, добрая и ласковая ко мне, как к родной дочери, звала меня тоже Горбуньей, ты это хорошо знаешь.
- Моя мать... а разве она тоже пришла к тебе советоваться о моей женитьбе и тоже принималась расхваливать редкую красоту моей невесты, и тоже просила тебя посмотреть на девушку и изучить ее характер, надеясь, что твой инстинкт любящего человека предупредит меня, если я сделал плохой выбор? Разве у нее хватило бы на это жестокости? Нет, эта только я так разрывал твое сердце!
Страхи Горбуньи снова пробудились. Без сомнения, Агриколь знал ее тайну. Ей казалось, что она умрет от стыда. Но, делая последнее усилие, чтобы уверить себя в ошибке, она прошептала слабым голосом:
- Конечно, об этом просил ты, а не твоя мать... и... и... я была тебе очень благодарна за это доказательство доверия.
- Ты мне благодарна... Несчастное дитя! - воскликнул кузнец со слезами на глазах. - Да нет же, это неправда... я тебе причинял ужасную боль... я был безжалостен... конечно, бессознательно... Боже мой!
- Но... - спрашивала Горбунья, почти неслышным голосом, - почему ты так думаешь?
- Почему? Да потому, что ты меня любила! - воскликнул взволнованно кузнец, братски обнимая Горбунью.
- О, Господи! - прошептала несчастная, стараясь закрыть лицо руками. Он знает все!
- Да, я знаю все, - продолжал кузнец с чувством нежности и неизъяснимого уважения. - Да, я знаю все и не хочу, чтобы ты краснела за чувство, которое делает мне честь и которым я горжусь. Да, я знаю все и с гордостью, с чувством счастья говорю себе, что самое благородное в мире сердце принадлежало, принадлежит и будет принадлежать вечно мне... Полно, Мадлена... оставим стыд дурным страстям... Полно, подыми гордо голову и взгляни на меня... Ты знаешь, мое лицо никогда не лжет... я не могу притворяться... Посмотри Же на меня, посмотри... и ты прочтешь на моем лице, как я горжусь... и по праву горжусь твоей любовью...
Горбунья, растерявшаяся от горя, подавленная стыдом, не смела поднять глаз на Агриколя, но в словах кузнеца звучало такое глубокое убеждение, в его звучном голосе слышалось такое нежное волнение, что бедняжка начала понемногу успокаиваться, особенно когда Агриколь прибавил с возрастающей пылкостью:
- Полно... успокойся, благородная и кроткая Мадлена... я буду достоин этой любви... Поверь, она принесет тебе столько же счастья, сколько раньше доставила слез... Зачем тебе стыдиться, скрывать и таить это чувство? Да и как понимает любовь твое чудное сердце? Как вечный обмен преданностью, нежностью, взаимным уважением, взаимным слепым доверием? И конечно, Мадлен, мы еще больше прежнего будем испытывать друг к другу, и преданность, и доверие, и нежность! Прежде ты боялась выдать свою тайну, и это внушало тебе недоверчивость и страх... В будущем же, напротив, когда ты будешь видеть, как я счастлив тем, что твое благородное, мужественное сердце занято мною, ты и сама будешь счастлива моим счастьем... Конечно, это очень эгоистично с моей стороны... но тем хуже, врать я не умею!
Чем больше высказывался кузнец, тем смелее становилась Горбунья... Она боялась всего больше, чтобы ее тайна, если она станет известной, не встретила насмешки, презрения и унизительного сострадания, а между тем оказалось, что Агриколь счастлив и рад этой любви, и это ясно читалось на его мужественном, честном лице. Горбунья знала, что он не умеет притворяться: поэтому без прежнего стыда, а почти с гордостью она, наконец, воскликнула:
