Доктор громко прочел эти слова, и кардинал с аббатом д'Эгриньи переглянулись, пораженные столь непобедимым мужеством.
- Преподобный отец, - сказал Балейнье, - надо опять лечь в постель...
Роден написал: "Готовьте все... Мне надо написать несколько спешных распоряжений... когда будет готово, вы мне скажете".
Сложив и запечатав облаткой законченное письмо, он написал аббату: "Сейчас же отправить это письмо агенту, посылавшему анонимные письма маршалу Симону".
- Сию минуту, - ответил отец д'Эгриньи, - я поручу это надежному человеку.
- Ваше преподобие, - сказал Балейнье Родену, - если вы желаете непременно писать, - это можно делать и в постели, пока мы будем готовиться.
Роден кивнул головой и встал.
Но предсказание врача начало уже сбываться: иезуит едва мог простоять секунду на ногах и снова упал на стул...
Затем, чувствуя, что задыхается, он с тревогой взглянул на врача.
Желая его успокоить, Балейнье отвечал:
- Не тревожьтесь... надо только поторопиться... Обопритесь на меня и на господина аббата.
С их помощью Роден добрался до кровати. Он сел на нее и жестом велел, чтобы ему принесли бумагу и чернильницу. Портфель служил ему вместо пюпитра; иезуит, положив его на колени, продолжал быстро писать, время от времени останавливаясь, чтобы перевести стесненное дыхание. Он по-прежнему не обращал внимания на окружающее.
- Преподобный отец, - обратился Балейнье к д'Эгриньи. - Можете ли вы помочь мне при операции? Обладаете ли вы для этого известным мужеством?
- Нет! - отвечал аббат. - На войне я решительно не мог присутствовать при операциях. Мне делается дурно при виде крови.
- Крови не будет, - сказал доктор, - но, пожалуй, будет хуже, чем вид крови! Тогда прошу вас прислать мне господина Русселе с инструментами и трех святых отцов для помощи.
Отец д'Эгриньи вышел.
Кардинал подошел к Балейнье и шепотом спросил:
- Он вне опасности?
- Если он перенесет операцию, монсиньор...
- А... вы уверены, что он перенесет?
- Ему я говорю: да, а вам скажу: надеюсь, что да.
- А если он не перенесет ее, то хватит ли у нас времени приобщить его с подобающей торжественностью? Ведь это требует известной проволочки...
- Вероятно, его агония протянется с четверть часа!
- Недолго... но делать нечего, надо и этим довольствоваться!
И кардинал, отойдя к окну и беззаботно постукивая пальцами по стеклу, погрузился в думы о блеске катафалка, который он желал воздвигнуть для Родена.
В эту минуту вошел господин Русселе, держа в руках большой четырехугольный ящик. Он подошел к комоду и разложил инструменты на мраморной доске.
- Сколько вы приготовили? - спросил доктор.
- Шесть, господин доктор.
- Четырех довольно... но лучше иметь в запасе побольше... А вата не слишком сбита?
- Посмотрите.
- Очень хорошо.
- А как чувствует себя его преподобие? - спросил ученик учителя.
- Гм! Гм! - тихо отвечал доктор. - Грудь завалило страшно, дыхание свистящее... голоса нет... но надежда на успех не потеряна...
- Я боюсь, чти преподобный отец не вынесет страшной боли.
- В таком положении надо рисковать всем... что делать! Ну-с, милейший, зажгите свечу... Наши помощники идут.
Действительно, в комнату вошли три члена конгрегации, которых мы видели утром в саду дома на улице Вожирар. Одеты они были, как всегда, в черное и носили белые манишки, а на голове четырехугольные шапочки. Двое из них были толстые и цветущие старики, а третий - молодой человек аскетической наружности. Они, видимо, охотно шли помогать доктору при опасной операции.
18. ПЫТКА
- Почтенные отцы, - любезно приветствовал монахов доктор. - Я очень благодарен за желание мне помочь... Дело для вас будет нетрудное. С помощью Божьей эта операция, быть может, спасет жизнь нашего дорогого отца Родена.
Три черных рясы набожно возвели очи к небу, а затем разом низко поклонились. Роден, совершенно равнодушный к тому, что делалось вокруг, не переставал писать. Однако время от времени, несмотря на кажущееся спокойствие, он, видимо, испытывал такое затруднение при дыхании, что воздух вылетал у него из груди со страшным свистом. Услышав этот свист, доктор Балейнье так встревожился, что даже обернулся.
Все было готово, и доктор подошел к больному.
- Ну, преподобный отец, - сказал он, - страшная минута наступила... мужайтесь!..
На безжизненном, как у трупа, лице Родена не выразилось ни малейшего испуга. Только его маленькие змеиные глазки сверкнули в своих темных, глубоких орбитах. Твердым взглядом обведя всех присутствовавших, он, взяв перо в зубы, сложил написанное письмо, запечатал и, положив его на ночной столик, сделал доктору знак, что он совсем готов.
- Надо снять шерстяной жилет и рубашку, отец мой.
Чувство стыдливости или смущения заставило Родена на секунду поколебаться... но только на одну секунду, потому что, когда доктор повторил: "Надо, отец мой!" - Роден с его помощью сейчас же разделся, причем доктор, чтобы успокоить стыдливость больного, прибавил:
- Нам надо только вашу грудь, отец мой, а также правый и левый бок.
Лежа в кровати на спине, в черном шелковом засаленном колпаке, Роден обнажил верхнюю часть торса, желтовато-трупного цвета, или, вернее сказать, грудную клетку скелета, потому что тень от выдающихся ребер и хрящей была так темна, что, казалось, будто под ними проходили борозды. Руки иезуита были похожи на кости, обмотанные толстыми веревками и обтянутые старым пергаментом; отсутствие мускулатуры придавало особенную рельефность костям и венам.
- Господин Русселе, дайте сюда инструменты, - сказал доктор и, обращаясь к монахам, прибавил: - Прошу вас подвиньтесь сюда... То, что вы должны будете делать, вовсе не трудно... вы увидите.
Господин Балейнье размещал все, что нужно для операции. Приготовления были действительно очень просты. Доктор вручил каждому из четырех своих помощников по маленькому стальному таганчику диаметром в два дюйма и вышиною в три. В центре тагана в круглом отверстии был продернут фитиль из туго свернутой ваты; этот таган надо было держать в левой руке за деревянную ручку. В правой руке каждый помощник держал жестяную трубку в 18 дюймов длины. На одном конце трубки был прикреплен мундштук, а другой конец был изогнут и так расширен, что мог служить крышкой для таганчика.
