- Что я сделал большего? - грубо прервал его Роден. - Что я сделал лучшего, чем вы? Насколько я подвинул дело Реннепонов, принятое от вас в безнадежном состоянии? Вы это желаете знать?
- Да, именно это, - сухо отвечал отец д'Эгриньи.
- Ну-с, так я должен признаться, - с насмешливой улыбкой отвечал Роден, - что вместо великих, громадных, шумных дел, сотворенных вами, я создал только несколько маленьких, детских, незаметных мелочей! Да, я тот самый человек, который осмеливался высказываться за широту взглядов, я провел эти шесть недель таким глупым образом, что вы этого и представить себе не можете!
- Я никогда не позволил бы себе сделать вам этот упрек, как бы он ни казался заслуженным! - с горькой улыбкой заметил аббат.
- Упрек? - сказал Роден, пожимая плечами. - Упрек? этим словом вы сами себя осудили. Знаете, что я писал о вас в Рим шесть недель тому назад: "Отец д'Эгриньи обладает многими достоинствами, он мне будет здесь служить" ("с завтрашнего дня я поручу вам много дел", - ввернул Роден), но, прибавил я дальше: "он недостаточно велик, чтобы уметь сделаться при случае малым". Понятно вам это?
- Не совсем, - отвечал аббат д'Эгриньи, краснея.
- Тем хуже для вас, - продолжал Роден, - и это доказывает, что я был прав. Ну-с, так если вам угодно знать, у меня столько ума, чтобы в течение шести недель разыгрывать дурака!.. Да-с... я болтал с гризетками, это я-то! Я говорил о прогрессе, гуманности, свободе, женской эмансипации... с молодой девицей, обладающей взбалмошной головой... Я говорил о великом Наполеоне, бонапартистском фетише, со старым, глупым солдатом. Я говорил о славе Империи, об унижении Франции, о надеждах Римского короля с одним добрейшим французским маршалом, у которого сердце полно обожания к похитителю тронов, сидевшему на цепи на острове св.Елены, но голова так же пуста и звонка, как военная труба... так что достаточно вдунуть в эту пустую башку несколько воинственных, патриотических фраз, и подымется такой шум, что и не разобрать, что такое, зачем и почему! Я сделал больше, клянусь честью! Я болтал о любви с диким молодым тигром. Говорю вам, что было жаль глядеть, как неглупый все-таки человек унижался всеми способами, чтобы завязать тысячу нитей этой темной интриги! Не правда ли, красивое зрелище - видеть, как паук упрямо плетет свои сети?.. Как это интересно: маленькое черное существо, протягивающее нить за нитью, связывая одни, подтягивая другие, удлиняя третьи. Вы пожимаете плечами: есть чего, мол, смотреть! А приходите-ка часа через два-три, и что вы увидите? - маленькое черное существо, наевшееся до отвалу, а в его сетях дюжину глупых ошалелых мух, так запутавшихся, так скованных, что маленькому черному существу остается только назначить, когда ему вздумается, час и минуту своего обеда любой из них.
Говоря это, Роден странно улыбался.
Его глаза, вечно полузакрытые вялыми веками, открылись теперь во всю ширь и блестели необычным огнем. Иезуит приходил в лихорадочное возбуждение, которое он приписывал борьбе со своими сановными собеседниками, невольно подчинявшимися его резкому и необычному красноречию.
Отец д'Эгриньи начинал уже раскаиваться, что затеял этот разговор, но продолжал с плохо сдерживаемой иронией:
- Я не оспариваю тонкости ваших действий. Я готов с вами согласиться, что все это очень мелочно и пошло, но для признания ваших качеств этого мало... Я желал бы знать...
- Чего я достиг всем этим? - прервал его Роден с необычным для него жаром. - А загляните-ка в мою паутину, и вы увидите в ней красивую дерзкую девушку, так сильно гордившуюся шесть недель тому назад своей красотой, умом и смелостью. Посмотрите на нее теперь: бледная, измученная, она смертельно ранена в самое сердце...
- Но этот порыв рыцарской отваги индийского принца, который взволновал весь Париж, - сказала княгиня, - разве он не тронул мадемуазель де Кардовилль?
- Да... но я парализовал действие этого безумного и дикого порыва, доказав девушке, что недостаточно уметь убивать черных пантер, чтобы доказать, что можешь быть верным, нежным и чувствительным возлюбленным.
- Хорошо, - сказал д'Эгриньи, - положим, что это доказано: мадемуазель де Кардовилль ранена в самое сердце...
- Но что в этом хорошего для дела о наследстве Реннепонов? - с любопытством вмешался кардинал, облокачиваясь на стол.
- Во-первых, - сказал Роден, - когда один из самых опасных врагов смертельно ранен, он покидает поле битвы... Это уже немалая выгода, по-моему.
- В самом деле, - заметила княгиня, - что ум и смелость мадемуазель де Кардовилль могли сделать ее душой союза, направленного против нас.
- Хорошо, - упрямо продолжал аббат д'Эгриньи. - Положим, она с этой стороны нам помешать не может... это прямой выигрыш... но ведь сердечная рана не помешает ей наследовать?
- А кто вам это сказал? - холодно и самоуверенно произнес Роден. - А знаете ли вы, зачем я ее сначала сблизил, а потом разлучил с Джальмой, употребив на это так много усилий?
- Я вас и спрашиваю, почему эти сердечные бури помешают мадемуазель де Кардовилль и принцу воспользоваться наследством?
- А если раздается гром и сверкает молния, небо бывает чисто или покрыто тучами? - спросил презрительно Роден. - Будьте спокойны, я знаю, где поставить громоотвод. Что касается господина Гарди, то этот человек жил во имя трех целей: для своих рабочих, для друга, для возлюбленной! И сердце его поражено точными ударами. Я всегда целюсь прямо в сердце, это законно и надежно.
- Это законно, верно и похвально! - сказал епископ. - Потому что, как я слышал, этот фабрикант имел любовницу... а воспользоваться дурной страстью для наказания преступника превосходно...
- Ясно... - прибавил кардинал. - У них порочные наклонности, ими пользуются... вся вина в них...
- Мать Перпетю, - заметила княгиня, - употребила все средства, чтобы вскрыть отвратительное прелюбодеяние.
- Положим, что господин Гарди поражен в самых дорогих привязанностях, я это допускаю, - сказал отец д'Эгриньи, только пядь за пядью уступая противнику. - Его состоянию нанесен страшный удар, но это еще более заинтересует его в получении огромного наследства...
