Мариус де Реннепон.
Вильтанез, того же 13 февраля 1682 года, 11 часов вечера".
- Клянусь, что эта приписка подложная! - воскликнул отец д'Эгриньи, побледневший, как смерть, от гнева и отчаяния.
- Женщина, вручившая эту приписку, нам кажется весьма подозрительной, прибавил Роден. - Это подложная приписка.
- Нет, месье, - строго заметил нотариус. - Я тщательно сверил обе подписи, и они оказались совершенно одинаковыми... Впрочем... то, что я говорил раньше относительно отсутствующих наследников, применимо и к вам: вы можете официально заявить о подложности этой приписки... Но если срок для исполнения завещания отложен еще на три с половиной месяца, до тех пор все останется по-прежнему!
Когда нотариус произнес последние слова, на ногтях Родена показалась кровь... В первый раз его бледные губы стали красными.
- О, Боже! Ты меня услышал... Ты исполнил мою мольбу! - твердил Габриель, опустившись на колени, сложив с горячей верой руки и обратив к небу свое ангельское лицо. - Твое божественное правосудие не допустило торжества беззакония!
- Что ты говоришь, мой милый? - спрашивал Дагобер, не совсем ясно понявший, в чем заключалась сила этой приписки к завещанию.
- Все отложено, батюшка! - воскликнул кузнец. - Срок явиться сюда отложен на три с половиной месяца. А так как теперь с этих людей сорвана личина, - прибавил он, указывая на иезуитов, - то бояться их больше нечего. Мы будем настороже! И сироты, и мадемуазель де Кардовилль, и мой славный хозяин Гарди, и молодой индус - все, все получат свои доли!
Трудно описать безумную радость, овладевшую Агриколем, Дагобером, отцом маршала Симона, Самюэлем и Вифзафеей. Один Феринджи стоял в мрачной задумчивости перед портретом мужчины со сросшимися бровями.
Описать гнев, с каким отец д'Эгриньи и Роден смотрели, как Самюэль снова уносит шкатулку из кедрового дерева, тоже невозможно.
По совету нотариуса Самюэль решил отвезти деньги в банк, потому что держать при себе, когда это стало многим известно, такую громадную сумму было неразумно. Пока все эти честные люди, так сильно огорченные вначале, предавались радости и счастливым надеждам, д'Эгриньи и Роден покидали дом с яростью и смертельной тоской в душе. Преподобный отец, садясь в карету, крикнул кучеру:
- Во дворец Сен-Дизье! - затем, откинувшись на подушки, он закрыл лицо руками и тяжко застонал.
Роден, сидевший с ним рядом, смотрел с гневом и презрением на своего начальника, совершенно убитого и обессиленного.
- Трус! - шептал он про себя. - Он пришел в полное отчаяние!.. а между тем...
11. ДА БУДУТ ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДНИМИ, ДА БУДУТ ПОСЛЕДНИЕ ПЕРВЫМИ
Карета отца д'Эгриньи быстро катилась по направлению к особняку Сен-Дизье. В течение всей дороги Роден не проронил ни слова, наблюдая за своим начальником и прислушиваясь к его речам, прерываемым то гневными, то жалостными восклицаниями, которыми он старался облегчить тоску и ярость обманутых надежд, причем больше всего доставалось неумолимой судьбе, разрушившей в одну минуту все самые верные расчеты. Когда карета преподобного отца въехала во двор особняка Сен-Дизье и остановилась у крыльца, в одном из окон его, полускрытая за шторой, показалась фигура княгини. Сгорая от нетерпения, она подошла посмотреть, не отец ли д'Эгриньи подъехал к дому. Убедившись, что это он, знатная дама со столь сдержанными и гордыми манерами, забыв все правила приличия, поспешно вышла из комнаты и сбежала вниз на лестницу, по которой д'Эгриньи поднимался с совершенно убитым видом. При виде мертвенно-бледных, расстроенных черт преподобного отца княгиня разом остановилась и сама заметно побледнела... Она решила, что все погибло... И быстрого взгляда, которым обменялись бывшие любовники, было совершенно достаточно, чтобы она поняла, как неудачен исход дела.
Роден смиренно следовал за преподобным отцом. Они оба вошли вслед за княгиней в ее кабинет.
Как только дверь за ними затворилась, княгиня, охваченная мучительным беспокойством, воскликнула, обращаясь к отцу д'Эгриньи:
- Что же случилось?
Вместо ответа преподобный отец со сверкающими от гнева глазами, побелевшими губами и исказившимся лицом взглянул на свою сообщницу и вымолвил:
- Знаете ли, до какой суммы простирается это наследство, которое мы ценили в сорок миллионов?
- Понимаю! - сказала княгиня. - Нас обманули... Наследство ничтожное... и ваши труды пропали даром!..
- Да, наши труды пропали даром! - скрежеща от гнева зубами, отвечал преподобный отец. - Навсегда!!! А речь шла не о сорока миллионах... а о двухстах двенадцати миллионах...
- Двести двенадцать миллионов?! - с изумлением повторила княгиня, отступая назад. - Этого быть не может...
- Я их видел, эти деньги, повторяю вам, видел, как нотариус их пересчитывал.
- Двести двенадцать миллионов! - твердила княгиня. - Но ведь это безграничное, неизмеримое могущество!.. И вы уступили!.. Вы не боролись!.. Не применили самых крайних средств!.. Не отстаивали до последней возможности!..
- Ах, княгиня! Я сделал все, что было возможно, несмотря на измену Габриеля, который как раз сегодня отрекся от нас... и вышел из нашего общества...
- Неблагодарный! - наивно заметила княгиня.
- Дарственная, которую я окончательно оформил с помощью нотариуса, была так хорошо составлена, что, несмотря на протест этого бешеного солдата и его сына, нотариус вручил мне сокровище в руки.
- Двести двенадцать миллионов! - повторяла княгиня. - Право, даже не верится... точно сон...
- Да, - с горечью продолжал отец д'Эгриньи, - для нас это богатство и оказалось только сном!.. Нашлась приписка к завещанию, по которой срок явки шайки этих наследников отложен еще на три с половиной месяца. Теперь, когда все это известно... благодаря нашим же действиям, наследники знают о громадности суммы... Конечно, они станут остерегаться... и все погибло!
- Но что за проклятый человек принес эту приписку?
- Женщина.
- Какая женщина?
- Не знаю... какая-то кочующая особа, которую Габриель, по его словам, видел в Америке, где она спасла ему жизнь!
- Как же эта женщина попала сюда? Как могла она знать о существовании этой приписки к завещанию?
