Нелегка же она ему была... Он ушел... Его последние слова заставили меня с ясным спокойствием ждать смертного часа...
Благодаря ему смерть моя не будет бесполезной... Благодаря ему эти строки, начертанные рукой человека, который через несколько часов перестанет существовать, породят, быть может, спустя полтораста лет великие и замечательные дела. Да, великие и благородные дела... если моя воля будет свято выполнена потомками, потому что я обращаюсь к ним. Для того, чтобы они поняли и оценили мою последнюю волю... волю, которую я умоляю их выполнить... их, теперь еще не существующих на земле и находящихся в небытии, к которому стремлюсь и я, - я должен указать им на своих преследователей. Тогда они сумеют отметить за своего предка... но отметить благородной местью.
Мой дед был католик. Увлеченный не столько религиозным рвением, сколько коварными наущениями, он вступил, оставаясь светским человеком, в таинственное и ужасное общество, именно, в _общество Иисуса_".
При этих словах завещания отец д'Эгриньи, Роден и Габриель невольно переглянулись.
Нотариус, ничего не заметивший, продолжал тем временем чтение:
"По прошествии нескольких лет, в течение которых он верой и правдой служил названному обществу, он внезапно сделал чудовищное открытие, к какой тайной цели оно стремилось и какие предполагали употребить средства.
Это было в 1610 году, за месяц до убиения Генриха IV. Приведенный в ужас тайной, невольным хранителем которой он стал и значение которой вполне ему выяснилось после смерти лучшего из королей, мой прадед не только вышел из общества иезуитов, но и совсем порвал с католической религией, одобрявшей, как казалось ему, злодейства этого общества, и сделался протестантом.
Неопровержимые доказательства союза между двумя членами ордена иезуитов и Равальяком, союза, доказанного также при злодеянии Жана Шателя, цареубийцы, находились в руках моего деда. Вот где лежит корень ожесточенной вражды этого Общества к нашей семье. Слава Богу, эти бумаги находились в надежном месте и были переданы мне отцом моим. Если моя последняя воля будет исполнена, то эти бумаги, помеченные шифром A.M.C.D.G., найдут в шкатулке из черного дерева, стоящей в траурной зале дома на улице св.Франциска.
Отца моего также преследовали втайне. Быть может, он поплатился бы и состоянием и жизнью, если бы не вмешательство божественной женщины, воспоминание о которой он свято чтил. Портрет этой женщины, которую я видел несколько лет тому назад, а также портрет человека, которого я благоговейно чту, были мною нарисованы по памяти и помещены в красной гостиной дома на улице св.Франциска. Надеюсь, что они станут для моих потомков предметом благодарного поклонения".
Габриель все внимательнее и внимательнее прислушивался к чтению. Он глубоко задумался над таким странным совпадением, что полтораста лет тому назад его предок так же порвал с иезуитами, как час назад порвал и он... и что с минуты этого разрыва, происшедшего два века тому назад, длилась ненависть иезуитов к его семье... Не менее странным казалось ему и то, что наследство, вручаемое ему через полтораста лет, было наследством после человека, ставшего жертвой иезуитов, и что это самое состояние, благодаря его дарственной, снова попало в руки тех же иезуитов...
Когда нотариус прочел строки, относящиеся к портретам, молодой священник, сидевший так же, как и отец д'Эгриньи, к ним спиной, невольно обернулся...
Едва он взглянул на портрет женщины, как испустил крик изумления, почти ужаса. Нотариус прервал чтение и с беспокойством взглянул на Габриеля.
8. ПОСЛЕДНИЙ УДАР ЧАСОВ
При возгласе Габриеля отец д'Эгриньи поспешно подошел к молодому священнику.
Тот, бледный и дрожащий, стоял перед портретом женщины с видом крайнего, все более возрастающего изумления. Наконец он прошептал несколько слов, обращаясь к себе:
- Возможно ли это, Боже мой! Такое сходство не может быть игрой случая!.. Эти глаза, гордые и грустные в одно и то же время! это ее глаза... А лоб... а эта бледность!.. Да, это она!.. она!..
- Сын мой, что с вами? - спрашивал отец д'Эгриньи, удивленный, как Самюэль и нотариус.
- Восемь месяцев тому назад, - начал глубоко взволнованным голосом Габриель, не сводя глаз с портрета, - я был во власти индейцев в Скалистых горах... Меня распяли на кресте и начали скальпировать... Я умирал... И вдруг провидение послало мне неожиданную помощь... Да... вот женщина, которая меня спасла...
- Эта женщина?.. - разом воскликнули д'Эгриньи, Самюэль и нотариус.
Роден один только, казалось, совсем не заинтересовался этим разговором; его лицо было искажено злобным нетерпением, он ожесточенно, до крови грыз ногти, с тревогой наблюдая за медленным ходом часовой стрелки.
- Как? Эта женщина спасла вам жизнь?.. - переспросил отец д'Эгриньи.
- Да, именно она, - тихим и потрясенным голосом продолжал Габриель. Да... эта женщина, или, скорее, женщина, которая до такой степени была похожа на нее, что, если бы этот портрет не висел здесь в продолжение полутораста лет, я подумал бы, что он написан с нее... Не могу понять, в силу какой случайности может появиться такое поразительное сходство... Впрочем, - прибавил он после минутного молчания и глубоко вздохнув, тайны природы... и воля Божия неисповедимы.
И Габриель упал в кресло с подавленным видом посреди глубокого молчания. Последнее было вскоре нарушено отцом д'Эгриньи:
- Это просто случайное поразительное сходство, сын мой, - сказал он, и ничего больше... Конечно, чувство благодарности к этой женщине заставляет вас придавать странной игре природы особое значение.
Роден, пожираемый нетерпением, обратился к нотариусу и заметил:
- Мне кажется, месье, вся эта романическая история не имеет никакого отношения к завещанию?
- Вы правы, - отвечал, занимая свое место, нотариус, - но это такой удивительный, романический, как вы заметили, факт, что трудно было не разделить глубокого изумления господина де Реннепона...
При этом он указал на Габриеля, облокотившегося на ручку кресла и казавшегося погруженным в глубокое раздумье.
Нотариус продолжал прерванное чтение:
