- Да, друг мой.
- И что ты отдала все это своему духовнику?
- Да, друг мой!
- Габриель никогда после не упоминал об этой медали и бумагах?
- Нет.
Агриколь, с изумлением глядевший на мать, воскликнул:
- Тогда, значит, Габриель настолько же заинтересован в том, чтобы быть завтра на улице св.Франциска, как и дочери генерала Симона и мадемуазель де Кардовилль?
- Конечно, - заметил Дагобер. - А помнишь, он нам сказал в день моего возвращения, что, быть может, через несколько дней ему понадобится наша помощь в очень важном деле?
- Да, помню, батюшка!
- А теперь его держат пленником в семинарии! И он сказал матери, что у него много причин быть недовольным старшими! А помнишь, с каким грустным и торжественным видом он просил нашей помощи? Я еще ему сказал...
- Если бы дело шло о дуэли не на жизнь, а на смерть, то он не мог бы говорить иначе! - продолжал Агриколь, перебивая отца. - А между тем ты, батюшка, знаешь толк в храбрых людях и ты сам же не мог не признать, что Габриель может сравниться с тобой в мужестве... Если же он так боится своих начальников, то не правда ли, что опасность должна быть уж очень велика?
- Теперь, после рассказа твоей матери, я понял все, - сказал Дагобер. Габриель, как Роза и Бланш Симон, как мадемуазель де Кардовилль; как твоя мать и все мы, может быть, - жертвы коварных замыслов святош. Теперь, когда я убедился в их адской настойчивости, в тайных, темных махинациях, я вижу, - сказал солдат, понижая голос, что надо быть очень сильным, чтобы бороться с ними... Я не имел до сих пор понятия об их могуществе!
- Ты прав, отец, злодеи и лицемеры могут принести столько же зла, сколько могут сделать добра такие милосердные души, как Габриель! Нет врага более непримиримого, чем злой священник.
- Согласен... и я дрожу при мысли, что бедные девочки в их руках... Неужели покинуть их и отказаться от борьбы? Разве все потеряно?.. Нет, нет... не место слабости... А между тем после рассказа твоей матери о всех этих дьявольских заговорах я чувствую себя не таким сильным, как был... я становлюсь менее решительным... Меня страшит все, что происходит вокруг нас... похищение девочек является частью громадного заговора вокруг нас и грозящего со всех сторон... Мне кажется, что я... и все, кого я люблю, идем ночью... среди змей... среди врагов и засад, которых ни увидеть, ни победить нельзя... Наконец, знаешь, что я тебе скажу?.. Я не боялся смерти... я не трус... а теперь, я должен признаться... я боюсь этих черных ряс... да, боюсь...
Дагобер так искренно произнес эти слова, что Агриколь вздрогнул. Он чувствовал то же самое. И это было понятно: честные, открытые, решительные натуры не могут не бояться врага, скрывающегося во тьме; открытый бой их не страшит, но как бороться с неуловимыми врагами? Сколько раз Дагобер видел смерть лицом к лицу, а теперь он чувствовал невольный ужас при наивном рассказе жены о мрачной сети измен, обманов и лжи. Хотя его намерение идти в монастырь не изменилось, но ночная экспедиция стала казаться ему более опасной, чем раньше. Молчание было прервано возвращением Горбуньи, которая, зная, что при разговоре Дагобера с женой не должно быть посторонних, тихо постучалась в дверь, прежде чем войти в комнату вместе с папашей Лорио.
- Можно войти? - спросила она. - Папаша Лорио принес дров.
- Войдите, - сказал Агриколь, пока его отец отирал холодный пот со лба.
В комнату вошел с дровами и горящими углями достойный красильщик, окрашенный сегодня в малиново-красный цвет.
- Привет всей компании, - сказал папаша Лорио. - Спасибо, что вспомнили меня. Вы знаете, мадам Франсуаза, что моя лавка к вашим услугам... Надо друг дружке помогать по-соседски... Немало вы сделали добра моей покойной жене.
Затем, положив свою ношу, папаша Лорио заметил по озабоченным лицам всей семьи, что лучше не затягивать визита, и прибавил:
- Больше ничего не требуется?
- Спасибо, папаша Лорио, спасибо!
- Ну, так покойной ночи...
Затем, обратись к Горбунье, он заметил:
- Письмо-то передать не забудьте... я не посмел прикоснуться к нему: остались бы малиновые отпечатки на конверте. Покойной ночи, господа...
И папаша Лорио ушел.
- Вот письмо, господин Дагобер, - сказала швея.
Она принялась раздувать огонь, а Агриколь перенес поближе к печке кресло матери.
- Прочти-ка, сынок, что это такое, - сказал сыну солдат. - У меня голова так отяжелела, что я ничего уж не вижу.
Агриколь взял письмо, состоявшее всего из нескольких строк, и прочел его, прежде чем взглянуть на подпись:
"В море, 25 декабря 1831 г.
Пользуюсь случаем, что нас обгоняет корабль, идущий прямо в Европу, дабы написать тебе, старый товарищ, несколько слов. Надеюсь, ты их получишь через Гавр скорее, чем последние письма из Индии... Ты должен быть теперь уже в Париже с моей женой и ребенком... Скажи им...
Некогда: корабль уходит... Еще одно слово... Я приезжаю во Францию... Не забудь 13 февраля: от этого зависит участь моей жены и ребенка...
Прощай, друг. Вечная благодарность!
Симон".
- Агриколь... твой отец... скорее! - закричала Горбунья.
С первых слов письма, которое, учитывая обстоятельства, пришлось так жестоко кстати, Дагобер побледнел, как мертвец. Волнение, усталость, истощение, вместе с этим последним ударом, свалили его с ног. Агриколь успел подбежать и поддержать старика, но тот скоро справился с минутной слабостью. Он провел рукой по лбу, выпрямился, глаза заблестели, на лице выразилось твердое решение, и он с мрачным воодушевлением воскликнул:
- Нет, нет! Предателем я не буду, не буду трусом, не боюсь я больше черных ряс, и сегодня же ночью Роза и Бланш Симон будут освобождены!
8. УГОЛОВЩИНА
Конечно, Дагобер только на одну минуту мог устрашиться тайных коварных интриг _черных ряс_, по его выражению, интриг, направленных против тех, кого он любил. Он только минуту мог колебаться в своем намерении освободить Розу и Бланш. Письмо генерала Симона разом покончило со всякими колебаниями: оно напомнило солдату его священный долг, и минутное уныние Дагобера сменилось спокойной, уверенной решимостью.
- Который час, Агриколь? - спросил он у сына.
- Только что пробило девять.
